Годы в Белом доме. Том 1

Гарольд Вильсон приветствовал Никсона с дядюшкиным добродушием главы старинного семейства, которое знавало лучшие времена, но все еще в состоянии возродить в памяти мудрость, достоинство и мощь, которые помогли установить имя семьи в первую очередь. Он нанес удар по де Голлю, объявив об отказе от «направленных вовнутрь подходов» во внешних делах и противопоставив их в негативном ключе «концепции более широкого мира», которую выдвинул Никсон и которой он выразил свою поддержку. Однако главным лейтмотивом Вильсона явилось то, что стало ритуальным по всей Западной Европе, – что альянс должен двигаться от безопасности к таким позитивным явлениям, как «сотрудничество и мир». Целью альянса в конце 1960-х годов больше не была оборона, – по крайней мере, не в открытой риторике; главным оправданием его существования становилось ослабление напряженности. Никто не мог переиграть Никсона в провозглашении высокопарных лозунгов. Он откликнулся фразой, которую он напропалую использовал во время избирательной кампании 1972 года, что привело к инфляции ожиданий от разрядки: «Я верю, когда стою здесь сегодня перед вами, что мы сможем установить длительный мир уже в наше время». Он был настроен жизнерадостно. Он смело ухватился за так называемые особые отношения между Великобританией и Соединенными Штатами, что было предметом спора внутри нашего правительства, – сославшись на их очевидность дважды и в самых позитивных выражениях.

Это добавило немало головной боли многим сторонникам европейской интеграции в Государственном департаменте и за пределами правительства. Сторонники, почти фанатики, европейского единства были готовы прекратить «особые отношения» с нашим старейшим союзником в знак оказания содействия Великобритании, чтобы облегчить ее вступление в Общий рынок. Они считали весьма важным лишить Британию любого особого статуса в отношениях с нами, если это мешает роли Великобритании в той Европе, которой они дорожили. Они настаивали на официальном равноправии, не подверженном влиянию традиций или концепций национального интереса, как самой лучшей гарантии их грандиозного плана.

Даже если бы так и надо было, в чем я сомневаюсь, это было нецелесообразно. Поскольку особые отношения с Великобританией не подпадали ни под какие абстрактные теории. Они не зависели от официального их оформления, они происходили частично благодаря памяти о героических усилиях Британии военных лет; они были проявлением общего языка и культуры братских народов. Они имели место во многом благодаря отличной самодисциплине, при помощи которой Великобритании удалось успешно сохранить политическое влияние после ослабления ее физического влияния. Когда Англия вышла после Второй мировой войны слишком слабой, чтобы настаивать на своих взглядах, она не стала зацикливаться на оплакивании невозвратного прошлого. Британские руководители вместо этого четко выработали «особые отношения» с нами. На самом деле это была форма консультаций настолько обыденно близких, что психологически стало невозможно игнорировать британские взгляды. Они выработали привычку встреч с такой регулярностью, что автономные американские действия каким-то образом стали выглядеть как нарушение клубных правил. Более того, они эффективно использовали в обилии мудрость и доверительность поведения такой исключительной степени, что один за другим американские руководители считали, что в их интересах заполучить британский совет перед принятием важных решений. То были чрезвычайные отношения, поскольку они не опирались на какую-либо правовую основу. Они не были оформлены каким-то юридическим документом. Они поддерживались последовательно всеми британскими правительствами, как будто не предусматривалось никаких альтернатив. Влияние Великобритании было именно в силу того, что она никогда на нем не настаивала; «особые отношения» демонстрировали ценность нематериальных ценностей.

Одной характерной чертой англо-американских отношений была степень, до которой дипломатическая искусность превосходила расхождения по существу. На практике взгляды британского руководства на европейскую интеграцию были ближе к взглядам де Голля, чем к нашим. Интегрированная на наднациональной основе Европа была до такой же степени проклятием в Англии, как и во Франции. Главное разногласие между французами и англичанами заключалось в том, что британские руководители, как правило, уступали нам теорию, – европейской интеграции или атлантического единства, – стараясь при этом формировать саму реализацию посредством теснейших контактов с нами. В той части, в которой де Голль был склонен вступать в конфронтацию с нами при помощи свершившихся фактов и вызовами доктринального характера, Великобритания превращала примирение в оружие, делая морально немыслимым игнорирование ее точки зрения.