Годы в броне

Меня укутывают в одеяло. Голову обвязывают полотенцем. Чем-то мягким и теплым накрывают ноги. Веселая сестричка оказалась в центре внимания: люди подходят к ней, инструктируют, суют в карманы порошки, склянки. Появляются двое пожилых мужчин, кладут меня на носилки. Поезд замедляет движение.

Вагон наш дернуло, колеса заскрипели и остановились. Ко мне подошел все тот же очкастый мужчина, поднес к носу бутылку с противным запахом, наклонился ко мне, и я четко услышал его слова:

- Сестричка отвезет вас в харьковский госпиталь. Там вам будет лучше. Выздоравливайте, дорогой. Девушка сама харьковчанка. Она вас не оставит. Заодно поздравляю с Новым, 1944 годом. Он уже наступил...

Санитарная машина с затемненными фарами мчала нас в новогоднюю ночь по пустынным разрушенным улицам Харькова.

Сонный и растрепанный дежурный врач растерянно замахал длинными руками:

- Откуда вы взялись? Мы ожидаем санлетучку пятого января. Не знаю, что и делать с вами?! Нет ни одного свободного места. Пока положите его на пол, а завтра разберемся.

И тут вдруг заговорила девчушка-медсестра. Да как заговорила!

Не теряя времени, дежурный врач, оказавшийся окулистом, вместе с моей спасительницей отнесла меня в операционную. Здесь девушка разбинтовала меня, осторожно обтерла рану ватой, смоченной спиртом, обмыла мне лицо, дала попить.

Бледные лучи январского солнца проникли в операционную, и стало совсем светло. Очнувшись от сна, я увидел снова вокруг себя врачей и сестер, а среди них мою курносую харьковчанку с улыбающимися черными глазенками.

Поймав ее взгляд, я приветливо кивнул и спросил: что случилось? где нахожусь?

В тот же миг до меня донесся зычный голос, а вслед за тем к столу пробрался среднего роста человек в белом халате с карими глазами и седой головой.

Я с радостью узнал в нем чудесного хирурга, начмеда госпиталя Исаака Яковлевича Кугеля, который лечил меня несколько месяцев назад, когда осколок угодил в брюшину. Недолечившись, я в октябре сбежал из-под опеки доктора Кугеля на фронт. К счастью, я оказался не одинок. Среди выздоравливающих нашлось около двадцати таких же умников. Мы и махнули тогда в свои части.

Мгновенно вспомнив все это, я тут же сообразил, что снова попал в харьковский госпиталь. От одной этой мысли настроение сразу улучшилось: здесь меня спасли однажды, значит, спасут и теперь.

* * *

В апреле мне разрешили сидеть. Этому радовался не только я. В палате нас двое. Недавно поселили новичка, Василия Дубкова, молодого майора, командира стрелкового батальона. Осколком у него сильно изуродована ключица. В первые дни он стонал и метался. После того как его заковали в гипс, мой сосед притих, успокоился. Я тоже в последнее время стал чувствовать себя значительно лучше, только ночи по-прежнему казались длинными и изнурительными. За три с половиной месяца, что я находился в этой длинной, узкой, с высоким потолком комнате, я успел проводить на фронт не одно пополнение из бывших раненых.

В январе в этой палате лечился командир танковой бригады - маленький светловолосый, с серыми глазами, полковник Колесников. Его сменил командир артиллерийского полка - стройный голубоглазый белорус Забелло, который находился со мной в этой комнате до конца марта и тоже уехал на фронт.

- А я?.. Мне оставалось только по-хорошему завидовать товарищам.

Наш терапевт Нина Ивановна Барабаш и строгий невропатолог доктор Кудь обещали в мае разрешить мне прогулки по саду.

Из писем друзей я знал, что армия П. С. Рыбалко действует под Тернополем. Наша бригада из боя не вышла. Ею командует теперь полковник Бородин, но танкисты вроде бы с большой теплотой еще вспоминают меня.

Недавно бригаду посетил наш командарм, расспрашивал, где я нахожусь, интересовался состоянием моего здоровья. А дела у меня, надо сказать, неважные. В последние дни медики обнаружили искривление позвоночника. К тому же все больше прогрессирует остеомиелит ребер.

Три известных профессора - Филатов, Минкин и Коган-Ясный - целых два часа внимательнейшим образом занимались моей скромной персоной. Вертели, выслушивали, ощупывали. И вывод сделали весьма неутешительный: подлежит лечению в железноводском санатории "Дом инвалидов Великой Отечественной войны" и увольнению из армии.

Узнав об этом, я впервые за все время впал в глубокое отчаяние.

Много передумал я о своей судьбе в ту бессонную ночь, что наступила после консилиума. Твердо решил тогда же: на фронт попаду чего бы это ни стоило. Роль инвалида, которую уготовили мне врачи, никак меня не устраивала. Да, я перенес очень тяжелое ранение. И может быть, одно то, что выжил, - уже само по себе чудо. Но зачем тогда свершилось чудо, если впереди такой печальный финал? Я выжил и буду драться за то, чтобы стать полноценным человеком вопреки всем предсказаниям медиков... И мы еще посмотрим, кто окажется прав...

Утром впервые за пять месяцев после ранения я сполз с кровати, сунул ноги в огромные суконные шлепанцы и попытался передвигаться по комнате.

Не буду рассказывать, чего это стоило, но я три раза подряд обошел палату.