Годы в броне

Много думал я, лежа в госпитале, о прошедших боях, о городах и селах, в освобождении которых мне посчастливилось участвовать, о друзьях, которые были убиты и ранены в период этих боев. Думал и о себе, не скрою этого. С тревогой гадал, выживу ли после этого тяжелого ранения, третьего за последние полгода. Смогу ли опять попасть в родную бригаду?..

Сегодня в нашем госпитале переполох. Причину его я понял около полудня: распахнулись скрипучие двери, и несколько человек в белоснежных халатах переступили порог палаты.

У моей кровати остановился широкоплечий, приземистый, с седыми отвисшими усами и густыми черными бровями, могучий мужчина лет шестидесяти.

- Этот самый? - спросил он.

- Так точно! - торопливо выпалил хирург.

- Плевра цела?

- Повреждена. Ранение проникающее.

- Как глубоко проник осколок в печень?

- На девять сантиметров.

Ковальский еле успевал отвечать на вопросы, которые градом сыпались на его голову.

- Сделал резекцию седьмого, восьмого и девятого ребер, наложил сальниковую тампонаду.

- Почему гноится рана?

- Обнаружен остеомиелит и перихондрит.

- Ну а как сердце? - Произнеся эти слова, незнакомый доктор пощупал мой пульс, послушал сердце. - Мне говорили, что вы три раза были ранены за полгода.

Я кивнул.

- Хороший у вас мотор. Как у тяжелого танка. Ковальский улыбнулся:

- Товарищ генерал-лейтенант, он и есть танкист. Командир танковой бригады.

- Тогда все ясно.

Воспользовавшись паузой, я тихо спросил:

- А вы кто будете?

- Я заместитель главного хирурга Красной Армии Гирголав. Слыхали про такого зверя?

- Тогда разрешите задать вопрос. Можно ли жить с заплатами на печени?

Академик С. С. Гирголав придвинул стул к кровати, погладил меня по голове и сказал, мягко улыбаясь:

- Дорогой мой человек, вы обязательно будете жить. Такие оптимисты не умирают. Но придется еще немало повозиться с вами. Мы отправим вас в глубокий тыл. Сделаем пластическую операцию, закроем образовавшуюся дыру. Но теперь берегитесь танков, держитесь от них подальше. Кстати, - обратился академик к доктору Ковальскому, - почему раненый до сих пор здесь?

- Две недели он был нетранспортабельным, но на днях обязательно отправим.

- Вот и хорошо, - резюмировал Гирголав. - А вас, коллеги, - обратился он к стоявшим в палате врачам, - сердечно благодарю за классически проведенную операцию. Такому мастерству может позавидовать любой хирург.

* * *

30 декабря, забинтованный и укутанный, как младенец, я лежал в купе санитарного поезда. Меня провожали близкие друзья: доктор Людмила Федорова, адъютант Петр Кожемяков, шофер Петр Рыков и рядовой Федор Романенко. Поезд уходил на восток.

Санитарный эшелон начал отсчитывать километры по Левобережной Украине. Всего несколько месяцев назад разъезды, станции, города, села, которые мелькали в окнах вагона, были полями сражений. Всюду виднелись остовы разрушенных домов, сгоревшие дотла деревни с торчавшими кое-где закопченными кирпичными трубами. На железнодорожных станциях восстанавливались мосты, шла укладка железнодорожных путей, ремонтировались водонапорные башни. На каждом шагу были видны зияющие раны войны. Этот когда-то цветущий край был разрушен и опустошен...

Сколько же потребуется сил и средств, чтобы на этой измученной, поруганной земле заколосились поля, расцвела жизнь!

Второй день мы в пути. Каждая станция держит нас по нескольку часов. Безостановочно пропускаются идущие на фронт эшелоны с танками, боеприпасами, продовольствием. Идут маршевые роты. Молодые солдаты и подтянутые офицеры спешат на Правобережную Украину, идут на смену тем, кто, как мы, вышел из строя.

Наш вагон особый, в нем лежат тяжелобольные. Здесь нередко стонут, кричат, взывают о помощи.

Наивная, милая сестричка пытается своими разговорами отвлечь нас от тягостных дум, от непрекращающихся болей.

Температура у меня скачет и скачет. К ночи она достигает 40,2 градуса, утром и днем - не снижается. В купе собрались врачи. Читают историю болезни, многозначительно качают головой. Высокий, очкастый и усатый, похожий на моржа врач грозно произносит, ни к кому не обращаясь:

- Зачем его взяли в поезд?

Он слушает сердце, щупает пульс, трогает вздутый живот.

А я мало что соображаю, вижу только людей в белом. Приоткрыв глаза, ищу среди них Федорову, Ковальского, Рыкова, Кожемякова, но их здесь нет.

- Его и до Саратова не довезешь, не говоря уже о Челябинске, доносятся до меня обрывки разговора.

- Как жаль, что проехали Полтаву...

- Будем надеяться на Харьков, - говорит тот же очкастый и усатый.

Ни запах нашатырного спирта, ни беспрерывные уколы уже не раздражают меня. Ко всему - полное безразличие.

Второго больного уносят из купе, меня оставляют одного. Веселая сестричка загрустила, притихла. Тревожные и пугливые глазенки устремлены на меня. Рука се все чаще прикасается к моей голове. Близится страшная, изнурительная ночь. В куне снова несколько человек в белых халатах.

- Мерефу проехали, обещают эшелон до Харькова нигде не останавливать, докладывает один из врачей усачу - он у них, видимо, главный.