Голод Рехи

«Я не хочу такого мира для Натта! Не хочу, чтобы он тоже стал чудовищем, как мы все! Недостаточно просто родить ребенка – важно, какой мир ты ему покажешь!» – подумал Рехи.

– Возможно, он даже сильнее Двенадцатого, – гордо заявил Вкитор.

– И он с рождения такой? С рождения питается мертвечиной? – спросил Рехи. Он слушал рассказ скорбного отца и представлял собственного сына. Любил бы он Натта, если бы тот стал чудовищем? Потакал бы его страшным поступкам? Нет, лучше даже не спрашивать себя, не сравнивать.

– С рождения? Нет! – голос Вкитора вздрогнул и сорвался на тихий бессильный плач: – Нет. Это все из-за меня. Я сделал его Стражем, я сделал его монстром. Он был таким хорошим мальчиком! Таким ласковым и прилежным. А какие стихи он сочинял всего в семь лет! На пепелище нашего мира… Стихи…

– Хорошим, говоришь? Не верю, – беспощадно отрезал Рехи.

– Поверь! Это все… все из-за любви! Из-за нее мы творим и самые прекрасные, и самые ужасные вещи. – Вкитор успокоился и повел рассказ о другом. – Три сотни лет под моим началом Бастион служил обителью для скитальцев пустоши. Я поклялся над могилой моей несчастной матери, что не стану таким, как мой отец. Что буду защищать всех, не деля людей на лагеря и королевства… Но мир уже начал рушиться.

– Почему тебе оставили целый Бастион? И кто?

– Мой отец оставил. К тому времени оказалось больше некому.

– Лиловый жрец…

Рехи не представлял этого слабовольного изнеженного жреца в роли беспощадного мстителя, но тут же вспомнил последний сон. Он чувствовал, как лопались от жара ненависти тонкие струны души жреца. И если до начала штурма, до смерти Мирры, в нем еще оставалось сострадание юного романтика, то после – ничего, кроме пепла, из которого проросли черные соцветия гнева. Больше ничего. От ударов только мечи закаляются, люди же чаще ломаются. А если и делают вид, что все в порядке, что они стали сильнее, то скорее прикрывают уродливой рубцовой тканью раны души.

– Лиловый? – запнулся Вкитор. – Да. Он и правда всегда носил фиолетовое одеяние. Он и оставил Бастион. Как будто в шутку, как издевку. Мол, правь, все равно мир скоро рухнет. А потом ушел.

Рехи удивился: когда лиловый жрец научился издеваться? Неужели его настолько изменила потеря любимой? Потеря всего. Хотя и Ларта именно это изменило. Вновь сердце сжалось, заколотилось, разнося боль по перетянутым веревками ребрам. Тело, слишком много тела, которое не желало бесславно погибать. Рехи помотал головой, чтобы не терять нить разговора:

– Куда ушел?

– Убивать Двенадцатого, – спокойно отозвался Вкитор.

«Понятно. Набить морду Двенадцатому. Это что, желание каждого нового Стража? Там лиловый и сдох. А Двенадцатый разрешил Вкитору править во имя черных линий и своего безумия», – свел воедино разрозненные факты Рехи, но что-то не сходилось. Он не понимал, в чем подвох.

– Я всего лишь хотел защитить Саата, – забормотал уже сам с собой Вкитор. – Всегда его защищал… Но мой мальчик однажды погиб. Под ним провалился каменный пол от очередного землетрясения.

Рехи позабыл о боли, о страхе, о завязанном узлом желудке. Изумление от услышанного посеяло сомнения, не сошли ли они оба с ума за короткое время висения на стене. Или длинное… в темноте время никуда не шло, а вращалось по кругу.

– Что значит погиб? А со жвалами тогда кто? – воскликнул Рехи, подняв вслед за своим голосом целую волну охов. Незримые пленники-оболочки забеспокоились, даже не понимая сути разговора. Вкитор же издал нечленораздельный набор звуков, означающий замешательство, как у вора, пойманного при краже. Похоже, он невольно выдал свою страшную тайну.

– Ну, что замолчал? Что нам перед смертью-то обоим скрывать? – насел на него Рехи. – Расскажи все.

Вкитор немного помолчал, но вскоре ответил, срываясь на беспомощный плач загнанного в ловушку брошенного старика:

– Он. Это он. Воскресший. Я слишком любил его. Как же я его любил! И люблю до сих пор! Я не мог смириться с его смертью. Ведь ему было всего девять, а я двести пятьдесят лет не ведал настоящей любви, не понимал, что значит о ком-то заботиться. И вот на склоне моего долго срока познал великую радость. Но лишь для того, чтобы злой рок отнял у меня единственного, кем я дорожил. Нет, я не мог смириться с этим!

Пещеру чудовища огласил отчаянный возглас человеческой скорби, отчего вновь на разные голоса потянулась песнь принесенных на убой.

– А монстр с пастью и щупальцами лучше? – прорычал с омерзением Рехи.

– Когда он ест мертвых, то может возвращать свой человеческий облик, – оправдывался Вкитор. – От такой трапезы его сила возрастает.

– И как ты его воскресил? Что пошло не так?

– С помощью линий. Я «выткал» заново его жизнь, нарушив все законы мироздания. Но с того дня Саат стал вот таким… Не сразу, но в шестнадцать он впервые предстал в облике чудовища и обвинил меня в этом. Признаю, ко мне вернулся какой-то другой человек. Дитя черных линий в облике моего сына, – голос Вкитора дрогнул, но тут же подернулся неподдельной нежностью. – Но нет, он все еще мой сын.