Голос

Энни Уильсон, собственно, была проституткой в обличье домохозяйки – во всяком случае, именно так она выглядела, когда ее муж бывал дома. Видимо, по средам с утра, как только ее муж уходил на работу, она кому-то звонила и мгновенно меняла свой гардероб до неузнаваемости, а после обеда этот кукольный процесс переодевания осуществлялся в обратном направлении, поскольку мужчина, приезжавший к ней на стареньком синем пикапе, вновь заводил мотор и отбывал восвояси до следующей среды. Наверное, на сей счет между ними существовала определенная договоренность.

Вообще-то мне не следовало бы называть ее шлюхой. Я и сама ничуть не лучше. Да и мужа Энни никак не назовешь Принцем Очарование. Она, кстати, целых два года пыталась от него уйти, и однажды он попросту аннулировал ее кредитные карты и прекратил выплаты за ее автомобиль. Энни с тем же успехом могла бы жить и в тюрьме строгого режима. Однажды в среду я, помнится, подбадривала ее без слов, давая понять, что у нее есть все основания просто выйти сейчас из дома, сесть в этот синий пикап и никогда больше назад не оглядываться.

Если бы у нее не было двух мальчишек – оба еще маленькие, старшему и десяти не исполнилось, – она бы, может, так и поступила. Если бы она в ту среду все-таки решилась и действительно убежала со своим любовником, мне, возможно, не пришлось бы смотреть ту жуткую передачу по телевизору, во время которой преподобный Карл Корбин собственноручно передал ее двум невзрачным особам с серыми лицами и в таких же серых долгополых балахонах. И мне, возможно, не пришлось бы слушать, как он рассказывает о монастыре в Северной Дакоте, где отныне Энни Уилсон и останется до конца жизни, оснащенная наручным счетчиком с суточным лимитом слов, равным нулю.

То, что в тот мартовский день заставило меня выйти из Восточного рынка и направиться прямиком к машине Лоренцо, стоявшей на противоположной стороне улицы, в тихом переулке, было вызвано не просто приступом сладострастия и отнюдь не было связано с тем спором, который случился утром у нас с Патриком, – спор в значительной степени носил односторонний характер, поскольку говорить-то я практически не могла. Нет, просто затаенная ярость все еще вспыхивала искрами, все еще потрескивала у меня внутри, точно пламя неугасимого костра, который то еле тлеет, то вдруг превращается в адский огонь. Мне было хорошо известно и о двойных стандартах, и о частных мужских клубах, которые как грибы росли в больших и малых городах; в эти клубы одинокие мужчины, имеющие средства, всегда могли пойти, чтобы снять стресс и сбросить излишки спермы, развлекаясь с дамами-профессионалками. Патрик давно рассказал мне о таких клубах, наслушавшись на работе негромких разговоров сослуживцев. Эти клубы были единственным – и последним! – местом, где мужчина мог спокойно достать презервативы.

Говорят, проституция – это древнейшая профессия. И нельзя уничтожить нечто столь древнее. И потом, за геями давно уже отлично присматривают в лагерях-тюрьмах; а любительницы адюльтера, вроде Энни Уилсон, обрабатывают фермерские поля в Северной Дакоте или трудятся на полях так называемого зернового пояса Среднего Запада. Однако Движению Истинных не сразу удалось решить вопрос с женщинами-одиночками, лишенными какой бы то ни было семьи, способной принять их в свое лоно, – эти женщины при новых законах попросту не смогли бы выжить, будучи лишены возможности зарабатывать и возможности говорить. И в итоге им предложили выбор: выйти замуж или перебраться в публичные дома.

Когда я думала о судьбе Сони – о том, что с ней будет, если мы с Патриком, не дай бог, не впишемся в рамки идеальной картины Истинных, и ее тогда заставят либо выйти замуж без любви, либо отошлют в некую коммуну шлюх, где рот ей будет нужен только для того, чтобы отсасывать и мычать, как животное, – кровь моя буквально закипала. Ведь даже шлюхам теперь было приказано заткнуться и подчиниться.

В общем, тогда я вышла из Восточного рынка, перешла через улицу, старательно обходя ямы и покрытые ледком лужи, и села в машину Лоренцо. Только так я могла в тот момент сказать всей этой новой системе: «Да пошли вы все!..»

Благодаря кипящим в моей крови гормонам ярости и моему собственному идиотизму эта система тут же сказала мне в ответ: «Да пошла ты!..» Сексом мы с Лоренцо тогда занимались трижды. Один раз с презервативом. А остальные? Абсолютно без ничего.

Господи, и как же это было хорошо!

Лин берет меня за руку и, возвращая в нынешнее утро, говорит:

– Осторожней, детка. Ты можешь потерять куда больше, чем только голос.

– Я знаю, – говорю я и стараюсь собраться – тем более к нам уже стучится Морган.

Глава двадцать восьмая

Затем Морган ведет нас по коридору, по дороге прихватывая Лоренцо, но у дверей его кабинета останавливается и, наморщив нос, спрашивает:

– Чем это пахнет?

– Я ничего не чувствую, – спокойно говорит Лоренцо, но глаза его улыбаются мне.

Лин тут же подыгрывает:

– Я тоже никакого запаха не чувствую.