Голос

Ее – это, конечно, Джулию, хотя та до сих пор не проронила ни слова. Может быть, пока не проронила? Но, когда она поворачивается и я вижу ее лицо, освещенное неярким светом фонаря на крыльце, мне становится ясно, что у нее шок. Ее лицо абсолютно ничего не выражает. А на ее левое запястье уже надет широкий металлический наручник. Значит, и Джулия вот-вот пополнит ряды лишенных голоса женщин – как те молодые матери из супермаркета, как Джеки, как многие другие, и одному Богу известно, сколько их еще, этих других, пребывающих в нынешней извращенной версии одиночного тюремного заключения. Ноль слов в течение дня, девчата. Посмотрим, сколько времени вам понадобится, чтобы вписаться в наши ряды.

Оливия мне всегда, в общем-то, была почти безразлична, но сейчас ноги сами несут меня к ней, и я склоняюсь над ее скрюченным, бьющимся в судорогах телом. На ней лишь легкий пеньюар персикового цвета, который под дождем промок насквозь и прилип к ее коже, точно прозрачная пленка. Собственно, и я в своей ночной рубашке, должно быть, выгляжу не лучше. Собственно, наши рубашки промокли даже не столько от дождя, сколько от пота, поскольку крылечко у Кингов крытое, а дождь сейчас не идет. Томас что-то приказывает жестом одному из своих людей, и тот делает шаг ко мне; его рука с растопыренными, как морская звезда, пальцами на рукояти пистолета.

– Ступайте домой, мэм. Ничего интересного здесь нет.

– Но я…

«Морская звезда» еще на дюйм подползает к спусковому крючку.

И тут я становлюсь свидетельницей, пожалуй, самого страшного события в моей жизни, когда Джулию Кинг стаскивают с крыльца и уводят от матери к тому темному фургону. Мужчина, сопровождающий девушку, а лучше сказать, поддерживающий ее, совершенно утратившую и все силы, и волю к жизни, в вертикальном положении, зачитывает ее права.

Вот только никакие это не права. Там нет ни одной фразы, которая начиналась бы словами «вы имеете право на»; там лишь монотонно перечисляются разнообразные обязанности – «вы должны…».

На подъездной дорожке я больно ударяюсь ногой о какой-то камень. Собственно, вся дорожка посыпана довольно крупным гравием, и мне хочется набрать их в горсть и с силой втереть себе в глаза, чтобы ослепнуть, чтобы никогда больше не видеть того, что я только что видела и, наверное, не раз увижу еще.

Мне, например, больше не хочется видеть, как Патрик стоит у нас в кухне и ровным счетом ничего не предпринимает. И Стивена мне не хочется больше видеть; он появляется из своей комнаты как раз в тот момент, когда я уже стою на коврике у нашей входной двери. С меня буквально течет вода, а мой сын смотрит ничего не выражающими – кукольными – глазами и на меня, и на черный фургон, разумеется, ничуть не похожий на «Скорую помощь», который увозит Джулию Кинг в ее новое и отныне постоянное место обитания.

Сэм и Лео уже притащили мне полотенца. Я набрасываю одно из них на плечи и отсылаю мальчиков и Соню спать. А сама накидываюсь на Стивена:

– Какого хрена ты это сделал, Стивен?

Услышав мой гневный голос, он резко вздрагивает и отшатывается от меня. Он больше уже не выглядит тем задиристым подростком, каким был еще вчера за обедом.

– Ничего.

– Нет, ты ответь, что ты сделал?

– Отстань, мам!

Правильно. И я не выдерживаю – я хватаю своего семнадцатилетнего сына за ворот рубашки и чувствую, что могла бы до тех пор стискивать края ворота у него на шее, пока он не побагровеет и не покроется испариной. Но это совсем не то, чего мне хотелось бы. И свое сегодняшнее лицо мне не хотелось бы видеть в зеркале завтра утром. И я, уже гораздо тише, почти ласково спрашиваю:

– Что ты натворил, мальчик?

И Стивен вдруг как-то съеживается, забивается на кухне в угол за холодильник и под ту полку, на которой когда-то – тысячу или миллион лет назад – стояли мои книжки по кулинарии. А я молча смотрю на Патрика, говоря ему глазами: «Ты мне нужен сейчас».

– Я ничего не… – заикаясь, выдавливает из себя Стивен. – Я в этом не виноват!

В этом? В чем «в этом»? Старая песенка Эрты Китт[30] молотом стучит у меня в голове: «Давай сделаем это».

– Ох, Стивен, – вздыхаю я.

И это – ЭТО

 – тут же выскакивает наружу.

– Она сама это предложила; сказала, что просто хочет поцеловаться, так, побаловаться. И мы… – Стивен смотрит на Патрика, надеясь на его помощь, но тот лишь молча качает головой. – Мы не думали, что у нас вообще это получится.

Это.

Я про себя даю себе обещание никогда больше не употреблять слово «это».

А за окном, на освещенном крыльце Кингов Эван что-то кричит, но я ничего не могу понять, пока не вижу, как Оливия сползает по кирпичной стене на землю.

– От сегодняшнего ей уже никогда не оправиться, – говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь. Потом поворачиваюсь к Патрику: – Ты можешь хоть что-нибудь сделать? Можешь, например, поговорить с Карлом Корбином или с самим Майерсом?

Голос Патрика звучит тухло:

– И что мне им сказать?