Головокружения

Вечером я опять был на пути в Верону. Сквозь темноту поезд домчал меня в кратчайшие сроки. На этот раз я без колебаний сошел в пункте назначения, выпил в ресторане вокзала бокал розового, изучил городскую прессу и на такси поехал в отель «Золотая голубка», где вопреки ожиданиям мне удалось получить подходящую во всех отношениях комнату и где меня, человека, которого зачастую обслуживают из рук вон плохо, приняли с самой изысканной предупредительностью буквально все, начиная от портье, напомнившего мне Фердинанда Брукнера, до управляющей, которая, похоже, собственной персоной явилась в холл отеля, – словно в моем лице к ним наконец-то прибыл почетный гость, чей визит им давно предвещали, да вот явился он только теперь. Паспорт показывать не пришлось, мне лишь подали книгу регистрации, куда я записался как Якоб Филипп Фальмерайер, историк из Ландекка. Портье взял мою сумку и пошел впереди меня к номеру, где, после того как я вручил ему сверх меры щедрые чаевые, с поклоном распрощался. Ночной покой, которым я наслаждался под крышей «Золотой голубки», представлявшейся мне птичьим крылом в прекраснейшем оперении коричневато-кирпичных тонов, граничил с чудом, как и последующий завтрак, весьма, насколько я помню, достойный. Уверенно, словно отныне никак уже не могу оступиться, я около десяти утра вышел в город и тотчас оказался перед городской библиотекой, где хотел денек поработать. И хотя объявление на дверях уведомляло публику, что в сезон отпусков библиотека не работает, входная дверь была приоткрыта. Правда, внутри все тонуло в глубокой мгле, так что поначалу я мог двигаться вперед только ощупью. На сотрудника библиотеки я наткнулся уже после того, как безуспешно подергал ручки нескольких дверей, приделанные, как мне показалось, до странности высоко, – в освещенном мягким утренним светом читальном зале. Этот пожилой человек с тщательно постриженными волосами и аккуратной бородой расположился за письменным столом и как раз приступил к выполнению ежедневной порции работы. В нарукавниках из черного сатина, в золотых очках с полукруглыми линзами, он линовал на зеленом бюваре листы бумаги. Когда образовался определенный запас, он оторвался от своего занятия, поднял взгляд на меня и поинтересовался, что мне нужно. Гораздо меньше времени, чем заняло путаное изъяснение моего желания, потребовалось, чтобы предоставить мне средства к его осуществлению. И вскоре я сидел у окна, перелистывая тяжелые тома, в которые были переплетены веронские газеты за август – сентябрь 1913 года. Края их уже настолько истончились, что переворачивать страницы приходилось с осторожностью. Перед моими глазами разыгрывались теперь самые разные эпизоды, словно в немом кино. Я видел, как мужчины, шагавшие по улице Альберто Марио, в тот миг, когда, как они думали, их никто не видит, делали резкий прыжок в сторону и скрывались в подъезде дома, где располагалась амбулатория д-ра Ринггера, обучавшегося в Париже и в Вене. Во всех без исключения комнатах амбулатории уже сидел кто-нибудь из тех, кто заскочил сюда с улицы; все они были безупречно одеты, а доктор Ринггер со своей стороны в это время, очевидно, готовился к приему, изучая огромные цветные изображения кожных болезней, подобно картам генерального штаба разложенные на огромном столе в зале бельэтажа. Потом я увидел д-ра Пезавенто, имевшего практику на улице Стелла неподалеку от городской библиотеки, – он осуществлял одну из своих безболезненных операций по удалению зубов. Бледное лицо пациентки, над которой как раз трудился д-р Пезавенто, казалось совершенно умиротворенным, однако тело ее крутилось и изгибалось в кресле, словно в агонии. Были там и откровения другого рода, к примеру, обещание вечной жизни в виде сверкающей и искрящейся на солнце пирамиды из десяти миллионов бутылок железо-хинной столовой воды, восстанавливающей кровь, – пирамиды, которая от внезапного, хоть и беззвучного, львиного рыка неслышно распалась на миллиарды осколков и рассыпалась струящимся каскадом кристаллов. Беззвучны и невесомы были рекламные объявления и новости тех времен, вспыхивали ненадолго и снова гасли, каждое из них – отдельное таинство, отдельное внутреннее пространство. По сообщению из Хартума, гласила заметка, в Омдурмане вот уже несколько недель не могут найти тирольского миссионера Джузеппе Орвальдера. А согласно телеграммам из Данцига, там был взят под стражу по обвинению в шпионаже полковник 6-го полка полевой артиллерии Штерн. Истории без начала и без конца, которые, думал я, хоть раз стоило бы проследить. 1913-й – особенный год. Время тогда совершало поворот, и, как змея по траве, по бикфордову шнуру бежала искра. Чувства повсюду доходили до кипения. Народ пробовал себя в новой роли. Нации отовсюду взывали к священному и праведному гневу. Сообщения веронских газет о первых праздничных представлениях в Anfiteatro Romano[40]

соперничали друг с другом в беспредельном воодушевлении. Как я для себя пометил, над одним из материалов газеты «Феделе» готическим шрифтом был набран заголовок Apoteosi dei titani, и статья завершалась уверениями, что взят он отнюдь не из воздуха, поскольку сама арена являет собой исполинский образчик римской архитектуры, а Джузеппе Верди – исполин [41]

melopoea italiana. Но подлинным исполином всякого искусства и красоты, как сообщал автор в последнем абзаце, остается [42]

il popolo nostro[43]

, в то время как все прочие – лишь пигмеи. Мой взгляд надолго задержался на шести буквах слова pigmei, увидев в нем предсказание разрушений, которые потом состоялись. Казалось, я слышу глас народа, набирающий силу и скандирующий эти звуки. Pig-me-i, pig-me-i, pig-me-i. Крики бушевали во внутреннем пространстве моего слуха и в действительности были, конечно, лишь шумом кровотока, искаженным и усиленным с помощью воображения. По крайней мере, у сотрудника библиотеки они как будто никакого отклика не находили. Он по-прежнему спокойно сидел, склонившись над бюваром, и аккуратным почерком заполнял теперь промежутки между ранее начерченными линиями. По тому, как он ненадолго отрывал руку в конце каждой строки, можно было догадаться, что, скорее всего, он составляет какой-то список. Причем все единицы, формирующие этот на глазах удлинявшийся перечень, помещаются у него в голове, поскольку продолжал он без малейшего промедления, не обращаясь ни к каким источникам. Наши взгляды встретились, когда он, в очередной раз исписав лист до конца, поднял голову и взял в руку склянку с песком. Этот жест, который изрядно меня удивил, тем не менее показался совершенно уместным и настолько исполненным смысла, что я смог вернуться к прерванному чтению. И в этом затянувшемся до вечера процессе перелистывания и чтения газет обнаружил немало вещей, о которых следовало бы при случае рассказать, среди них, например, озаглавленная «UCCISO SUL BANCO ANATOMICO»[44] заметка, которая начиналась, словно роман или рассказ: Ieri sera nella cella mortuaria di cimitero di Nogara, где речь шла об убийстве карабинера по имени Муцио. История эта, не знавшая недостатка в ужасных подробностях, засела в моей памяти, вероятно, еще и благодаря тому, что в одном из томов, которые я тогда листал, я наткнулся на старую открытку с изображением кладбища Стальено в Генуе. Я сунул ее в сумку и впоследствии подолгу рассматривал через увеличительное стекло, изучая самым тщательным образом. Бледный свет над темными горами; выходящий за пределы изображения и, как мне кажется, ведущий в тоннель виадук и глубокие тени вокруг него; справа многочисленные надгробные сооружения в виде башен и пагод, кипарисовая роща; линии стен; черное поле на переднем плане и светлое здание в левом конце колоннады – все это, в особенности здание, знакомо мне теперь до такой степени, что и с завязанными глазами я мог бы легко обойти изображенную там местность.[45]