Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы

– Ладно, – кивнул он, – начну с самого себя в день убийства. Это позволит ничего не упустить. На сей счет ты можешь быть уверен, обещаю – все будет к месту, ничего лишнего. Образец честной игры. – Мартин сделал еще глоток пива и протянул мне портсигар. И по мере того, как мы насыщали табачным дымом воздух, пропитанный запахом рыбы, он разворачивал историю убийства доктора Хьюго Шеделя, являющуюся одновременно историей из жизни доктора Джона Эшвина, ученого, поэта, переводчика и детектива.

1. Подготовка к убийству

«atha nalopākhyānam. brhadaçva uvāca».

«Здесь начинается сказание о Нале, говорит Брихадавша», – почти автоматически перевел Мартин. Теплого весеннего воздуха, проникающего в аудиторию сквозь открытые окна, было вполне достаточно, чтобы отвлечь его внимание от «Махабхараты».

Доктор Эшвин тяжело поднялся из-за стола и, декламируя вступительную шлоку[15], начал вышагивать по кабинету. Звучный голос постепенно набирал высоту, что вполне соответствовало как внушительной фигуре чтеца, так и великолепию санскритского стиха.

Мартину искренне хотелось целиком сосредоточиться на переводе. Будучи единственным во всем университете слушателем, впервые приобщающимся в этом учебном году к санскриту, он должен был держать марку. И тем не менее мысли его настойчиво убегали в сторону. Днем предстояла репетиция. Удастся ли ему уговорить Дрексела, чтобы тот заставил Пола изменить интонацию предсмертного монолога? Где кончаются права переводчика и начинаются права режиссера? А тут еще вечерний прием в честь доктора Шеделя. Какого черта он позволил включить себя в комиссию по приему гостей? У него и без того…

– Говоря это, король отпустил лебедя, – перевел он.

– Сказав это, – поправил его Эшвин.

Через полчаса Эшвин отложил текст и сел на место.

– Ну что ж, отлично, мистер Лэм, – резюмировал он. – Как вам первое знакомство со стихотворным эпосом на санскрите?

– Замечательно, – ничуть не кривя душой, откликнулся Мартин. – Удивительная мелодика.

– Во всей мировой литературе, – подхватил Эшвин, – есть только три стихотворных размера, которые даются мне в чтении без малейшего напряжения, – английский свободный стих, гекзаметр у греков и римлян и шлока. – Подобно всем высказываниям Эшвина ex cathedra это прозвучало в высшей степени авторитетно и с полной уверенностью говорящего в своей правоте. И в том же стиле, без малейшей перехода, он осведомился: – Ну что, какие-нибудь интересные детективы вам в последнее время попадались?

Разносторонние интересы доктора Эшвина чаще всего приводили Мартина в некоторое смущение. С необыкновенной легкостью он мог перейти от жесткой критики Вергилия к экстравагантным восхвалениям Огдена Нэша, лучшего, по его мнению, поэта в нынешней американской литературе. Вот и сейчас внезапный скачок от версификационной метрики к детективным романам несколько обескуражил Мартина.

– Интересные – пожалуй, – ответил он, – но хорошими их не назовешь. Чудовищная современная версия «Эдвина Друда», где принцесса Паффер оказывается матерью Джаспера[16].

– Принцесса Паффер, – оживился Эвшин, – это, в моем представлении, единственная загадка в этом неоконченном романе. Все остальные сюжетные мотивы слишком очевидны, что, естественно, и объясняет столь бурные дискуссии вокруг них.

– Если они так уж очевидны, то почему же люди годами пытаются разгадать эти загадки?

– Повторяю, именно поэтому. Самое очевидное – вот что противостоит нашему тупоумному миру, предпочитающему нечто вполне возможное бесспорной истине. Это самое «вполне возможное» редко бывает полностью ложным; просто оно порождает сомнения. А истина отстоит от ошибки гораздо дальше, чем от сомнения. Миром правит moha[17]. – При этом заявлении прозвучал звонок, и доктор Эшвин поднялся со стула. – Не желаете ли пообедать со мной, мистер Лэм? – спросил он.

С облегчением освободившись от академических обязанностей, они закурили и пошли в сторону благоухающего в весенней зелени университетского городка. По дороге Мартин раскланивался со знакомыми, отмечая на лице каждого выражение легкого удивления, какое неизменно возникало, когда его видели в обществе доктора Эшвина. Они и впрямь представляли собой странную пару. Тридцатилетняя разница в возрасте, полная противоположность во всем, что касается воспитания и взглядов, очевидные расхождения во вкусах – но все это более чем компенсировалось существенным сходством в умонастроении и общей приверженностью к пиву и виски.

Именно о пиве Мартин и думал, минуя ворота Сазер-гейт, ведущие на Телеграф-авеню. Эшвин на секунду замедлил шаг и оглянулся на вход в университетский городок.

– Когда я только здесь появился, – заметил он, – на воротах был фриз с изображением обнаженных атлетов. А поскольку обнаженность эта открывала всеобщему обозрению и фаллосы, добропорядочная публика Беркли потребовала убрать фриз. Но больше всего меня порадовало другое: под этой скульптурной группой, изображающей мужчин, явно изготовившихся к началу состязания, значилось имя автора работы: Джейн К. Сазер.