Голубая акула

— Дедушка давно умер. Папа его часто вспоминал, они, кажется, были очень похожи. А бабушку не любил. До того, что даже избегал слова «мама». Он ее называл «родительница» — и на «вы»: «Родительница, перестаньте приставать к кухарке! Я требую, чтобы ноги вашей не было на кухне!» И тоже правильно. А то, когда бабка у нас жила, вся прислуга чуть не разбежалась. Она совсем темная была, даже читать не умела, зато насчет хозяйства прямо какая-то лютая. За всеми следила, ко всем придиралась!

— Но ей же нечем было больше заняться, — напомнил я.

Все-таки мне, наверное, следовало стать адвокатом. Когда в моем присутствии кого-то бранят, я тотчас начинаю искать ему оправданий. «Надо быть справедливым даже к дьяволу», — не помню, чья это сентенция, но для меня она непререкаема, хотя и довольно неудобна. Обыкновенно ведь принято поддакивать, когда собеседник кого-нибудь поносит, — это рождает иллюзию теплого душевного согласия, даже если оба, едва разойдясь, с тем же увлечением станут бранить друг друга с новыми покладистыми слушателями. Моя же несговорчивость лишь без толку раздражает людей, тогда как в зале суда… Э, о чем я толкую? Новому пролетарскому суду адвокаты вообще не нужны, да и вся наша бедная юриспруденция теперь не более чем прошлогодний снег. Увы, она была так несовершенна! Но совсем без нее еще хуже…

— С бабкиным умом надо быть не хозяйкой, а горничной! — беспощадно отрезала Муся. — Вы же не знаете, что это была за дремучая старушенция! Однажды ей приснилось, что в этот день к ней придет смерть. И что вы думаете? Она напялила все самое лучшее, улеглась в своей комнате под образа и стала ждать. Папа ее осмотрел: здорова. Но к завтраку не вышла. Видно, боялась, что смерть ее на месте не застанет! От обеда тоже отказалась. Но когда смерть и к ужину не поспела, бабушка согласилась все-таки откушать. Да с голодухи так наперлась, что чуть и вправду Богу душу не отдала!

— Видно, ты ее тоже не жаловала. А ты думала когда-нибудь, что это вообще значит — быть старой? Каково это? А если при этом у тебя нет никаких интересов, тебя отлучили от единственного доступного занятия и никто на свете тебя не любит?

— Ну и что? Она сама никого и ничего не любила, кроме хозяйства. А вот его обожала! Знаете, как наша кухарка говорила? «С настоящей барыней ладить всегда можно. В доме хозяйка она, но уж у себя на кухне — я. А когда барыня из простых вышла, от нее спасу нет!»

Разговор о столь прозаических материях наскучил Муське. Она зевнула так откровенно, что при желании я мог бы обследовать ее гланды, и заключила:

— Уж на бабку-то я совсем не похожа. Говорят, смолоду она была красивая. Все равно не жалко! Я только об одном всегда жалею…

— О чем же?

— Не умею петь! Совсем не могу. Мама меня учила, учила и отчаялась. Говорит, у меня ни одной верной ноты. Это все папа. Он тоже был такой… безнадежный. Мама однажды подкралась тихонько и послушала, как он пел в саду. Она говорит, это было ужасно.

Муська погрызла ноготь и грустно призналась:

— А если бы могла, я бы пела всегда. И от горя, и от радости.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Два портрета

Опять поднакопилось работы. Просидев целый день над каким-то обвинительным заключением, я отправился к Элке. Шел не торопясь. Надо было еще раз обдумать происходящее, чтобы решить, что сказать ей, о чем пока умолчать.

Я решил признаться, что на меня снизошло озарение, быть может означающее, что мое расследование должно принять новое направление. Но, дескать, из суеверия я пока больше ничего не стану говорить. Может быть, и к лучшему, что так получилось. Теперь она уверится, что даже в самые чудесные моменты нашей любви я не забываю о данном ей обещании, мой мозг неустанно трудится над… Однако и впрямь не мешало бы обмозговать без промедления хотя бы один вопрос: есть ли какой-нибудь толк в спиринской подсказке?

Всего вероятнее, что нет. Миллер и женщины… как-то не вяжется. Но тем не менее Спирин прав: кроме Миши, все исчезнувшие — девочки. В конце концов, почему бы и нет? Если покойный Миллер, по свидетельству Аделаиды Семеновны, был наделен хотя не блестящей, но вполне сносной наружностью, то мой лже-Миллер, вздумай он за кем-нибудь приударить, не мог бы рассчитывать на благосклонный прием. Бр-р! Последняя пьяная потаскушка и та дала бы ему от ворот поворот. А он, озлившись, как знать… Боже, какой я болван! Как я раньше не додумался!..

Не дойдя всего нескольких шагов до дома Елены, я повернул назад и тяжелым галопом помчался в противоположном направлении. Медлить было нельзя. Я кожей чувствовал, что опасность возрастает с каждым часом. Проклятый идиот! Чему тебя только учили!

Марфа Спиридоновна встретила меня приветливо, хотя прежнего бурного радушия не проявила. Видимо, до ушей Парамоновых дошла молва о моих чудачествах.

Это, конечно, не помешало купчихе предпринять энергичную попытку немедленно усадить меня за стол, полный яств. В доме гостил сын Димитрий с молодой женой, и здешнее святилище — стол — выглядело еще богаче, чем в прошлый мой визит.