Голубая лагуна [сборник]

Несмотря на то, что говорили ему Дютиль, Стенгауз и Шонар, у Адамса к этому времени возникло нечто вроде расположения к Берселиусу; он представлялся ему столь далеким от всех мелочей житейских, как бы не сознающим их, столь чуждым мелочности, что Адамс поневоле испытывал то подобие симпатии, которое неразлучно с уважением.

Сидя, как почетный гость, за столом с шестьюдесятью богатейшими и влиятельнейшими офицерами военной нации, Берселиус не забывал о своем компаньоне, он должным образом представил его главным из присутствующих, включил его в благодарственный ответный спич и давал ему чувствовать, что, состоя у Берселиуса на жаловании, он тем не менее остается на равной с ним ноге.

Адамс особенно остро это чувствовал. Тотчас по окончании курса он получил место дорожного врача у некоего американца, видного члена нью-йоркского высшего общества, юноши двадцати двух лет, моториста и яхтсмена, выбритого, как актер, и франтоватого, как дворецкий. Это был один из тех людей, по вине которых великая американская нация представляется такой маленькой в глазах света — слепого света, не умеющего заглянуть за пределы лакейских выходок нью-йоркского общества, не умеющего видеть большие равнины, на которых Адамсы рубят леса и качают воду, строят города и сковывают реки мостами, прокладывают железные дороги и принуждают к повиновению рев и гром Атлантического и Тихого океанов.

Этот джентльмен обращался с Адамсом как с наемником, да притом настолько бесцеремонно, что Адамс в одно прекрасное утро вытащил его из кровати за шелковую пижаму и чуть не утопил в его собственной ванне.

Он невольно вспомнил об этом инциденте, глядя на Берселиуса, столь спокойного, вежливого, совершенно чуждого всякой позы, столь несомненно превосходящего всех присутствующих каким-то магнетическим путем.

Было решено, что Максина и секретарь господин Пеншон будут сопровождать их до Марселя.

Город был окутан белым холодным парижским туманом, когда они ехали ночью на вокзал, и отход медленно выплывавшего из-под стеклянного навеса поезда сопровождался сигналами рожков и детонаторов. Медленно сперва, затем все быстрее, по грохочущим мостам и звякающим стрелкам, еще, еще быстрее вырываясь на волю из туманной долины Сены, сквозь рявканье тоннеля и дребезжание насыпи, еще, еще быстрее и теперь уже смелее, мимо длинных рядов увитых туманом тополей, освещенных луной прудов и полей, призрачных белых дорог, мигающих городков; и вот, наконец, как бы повинуясь призыву волшебного юга, устремляясь полным ходом к огням далекого Дижона, под стук колес, отбивающих: «Семьдесят-пять-миль-в-час, семьдесят-пять-миль-в-час».

Что бы иного ни сделала цивилизация, она во всяком случае написала одну поэму — поэму курьерского поезда. Верная себе, она заставляет его платить дивиденд и продавать себя маклерам, светским людям и едущим в Монако игрокам; но что за поэма, во время которой мы бессовестно храпим между Парижем и Марселем! Поэма передвижная, музыкальная своей быстротой, песня, сотканная из песен, толкующих о Париже, с его холодом и зимними туманами, о зимних полях с тополями и белой мглистой дымкой; о виноградниках Кот д’Ора; о Провансе при свете зари; о Тарасконе, трубящем навстречу солнцу; о Роне, и виноградниках, и оливках, и белых-белых дорогах, завершаясь наконец этим торжествующим взрывом света и красок, который именуется Марселем!

Яхта Берселиуса «Джоконда» стояла у пристани Мессажери, и после завтрака в отеле «Ноаль» все вместе отправились туда пешком.

Адамс никогда еще не видел юга, каким можно видеть его в Марселе. Яркий свет и черные тени, пестрая толпа Канебьерской Пролонги дышали для него очарованием «Тысячи и одной ночи», но еще больше привлекала его пристань.

Вкрадчивая прелесть Марселя зародилась в глубокой древности. Остроносые триремы останавливались у его старых набережных; в его воздухе, охлажденном мистралем и напоенном ароматом океана, сохранились блестки золота от озарявших его тысячелетиями солнечных лучей.

В Марселе произошло свидание между Марией Магдалиной и Лаэтой Ацилией, столь очаровательно описанное Анатолем Франсом. Здесь высадился граф Монте-Кристо после открытия своего сокровища; здесь Ка-дерус, после гнусного дела «La Reservee», наблюдал старого Дантеса, умиравшего с голода. Тьмы судов, волшебных и реальных, уходили из этой гавани в диковинные чужие страны, но ни одно из них не видывало более диковинной страны, чем та, в которую «Джоконда» должна была унести Берселиуса и его спутников.