Голубая лагуна [сборник]

Он готовился опять завернуть череп, но девушка остановила его.

— Пусть лежит тут, пока вы рассказываете, так все будет для меня реальнее. Я не боюсь его — бедный, бедный крошка! Расскажите мне все, что знаете, расскажите мне худшее. Пожалуйста, пусть я буду для вас не барышней, а просто слушателем.

Он сел в кресло против нее и, облокотившись на колени, стал говорить так, как говорил бы с мужчиной, причем нашлись и те слова, которых он не мог найти, когда пытался высказаться полчаса назад, с пером в руке.

Он рассказал ей о Доме Заложников в Янджали и жалких созданиях, скученных в нем, как скотина, и пожирающих свою скудную пищу; рассказал о М’Бассе и тамошнем Доме Заложников, с железными ошейниками и цепями; о том, что подобные хлева разбросаны по всей обширной стране не сотнями, а тысячами; и бедственном положении людей, принужденных жить в унылых лесах, являясь рабами хозяев, худших, чем тигры, и работы, которой не будет конца, до тех пор, пока будет произрастать каучуковая лоза; открыл ей тот ужасный факт, что убийство ежедневно применяется как земледельческое орудие, что люди подвергаются ампутациям, но не в целях лечения; и что пол и возраст — эти два последних довода природы против бесчеловечности — здесь не имеют голоса; поведал ей всю горькую повесть слез и горя, но всего не мог сказать, ибо она была девушкой, а даже при мужчине было бы трудно говорить о противоестественных преступлениях, тех преступлениях против мужчин, и женщин, и детей, которые заклеймят Бельгию перед судом истории, хотя бы государство Конго завтра же исчезло с лица земли, и сделают ее худшим предметом омерзения, нежели мерзостные города, погруженные в Мертвое море.

Максина слушала, как зачарованная, подчиняясь то ужасу рассказа, то престижу рассказчика. О! Когда бы он мог сказать Европе то, что говорил ей! Когда бы мог заставить Европу увидеть то, что она увидела, какой поднялся бы вихрь негодования! Но он не мог.

Все дело было в магните ее сочувствия: оно-то вызывало факты к жизни, облекало их в жгучие слова и вело их в атаку стройными батальонами, штурмовавшими ее рассудок и заставлявшими ее верить в невероятное. Без этого сочувствия слова его остались бы холодным и безжизненным отчетом, не одушевленным убедительностью.

Когда он закончил, она сделала то, что женщина делает лишь в минуты величайшего возбуждения. Она встала и принялась шагать по комнате. Она прошла всю длину комнаты, не говоря ни слова, прежде чем снова повернулась к Адамсу.

— Но это должно прекратиться.

— И прекратится, — сказал он, — если только мне удастся добиться, чтобы меня выслушали. Сегодня вечером, перед тем как вы вошли, я пытался изложить все это на бумаге, пытался передать то, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами, но чернила словно превратились в лед. То, что я пишу, кажется ничем по сравнению с тем, что я видел. Голый перечень стольких-то убитых и истязаемых не дает никакого представления о действительности. Слишком она велика для меня. Лучше бы мне ничего этого не видеть.

Максина стояла, положив руки на спинку кресла. Можно было подумать, что она не слушает речей собеседника. Между тем она внимательно слушала, но в то же время думала свою думу.

— Один в поле не воин, — проговорила она наконец. — Вам необходимы сподвижники, и мне, может быть, удастся помочь вам заручиться ими. Хотите пойти завтра к Пюжену? Я лично не знакома с ним, но знаю одного его приятеля. Завтра рано утром я пошлю ему записку, и слуга может принести вам обратно рекомендательное письмо. Вы могли бы зайти к нему завтра же.

— А кто такой Пюжен?

Этот вопрос, выдававший полное незнание французской жизни и литературы, несколько покоробил Максину. Она объяснила ему, что Пюжен — автор многих замечательных сочинений, имеющих целью обличение всех социальных злодейств и несправедливостей. Пюжен писал, Франция читала и проливала слезы, отирая их одной рукой, и продолжала другой творить те же дела. Пюжен, однако, был тут ни при чем: он делал все, что мог. Не его вина, что логика и чувство занимают одинаковое место во французской натуре, создавая своей комбинацией парадокс, именуемый французской душой.

— Я пойду к нему, — решил Адамс после того, как девушка объяснила ему, кто такой Пюжен, что он делает и что написал. — Такой человек сделает больше одним росчерком пера, нежели сделаю я многолетним кропанием. Не знаю, как благодарить вас за то, что вы меня выслушали. Странное дело, но у меня как бы гора с плеч свалилась.

— И перешла на мои, — ответила она.

Затем с очаровательным простодушием протянула ему обе руки.

— Спокойной ночи.

В то время как он стоял в дверях, пропуская ее вперед, его внезапно осенило сознание, что детская его вера в добро и истину едва не погибла безвозвратно, похищенная бесовским наваждением, что в течение последних минут она вдруг снова возродилась к жизни каким-то чудесным путем. Казалось, будто нежная рука Максины водворила ее на место.