Голубая лагуна [сборник]

Берселиус рассказал в нескольких словах о разрушении лагеря, умолчав, однако, о своем ранении, и жирный невозмутимый Камбон слушал его, наслаждаясь рассказом, как ребенок. Он никогда не видал слона иначе, как в зверинце. Корова, и та обратила бы его в бегство. Грозный в зале суда, в жизни он был тише воды, ниже травы, и рассказ Берселиуса обладал для него притяжением сильного для слабого и свирепого для кроткого.

Тем не менее, в то время как Камбон слушал, сидя в кресле, он не переставал тщательно изучать посетителя, стараясь найти объяснения происшедшей в нем перемене.

— А теперь к делу, — сказал Берселиус, закончив рассказ.

Ему требовалось переговорить с поверенным о разных делах, между прочим, о новом помещении своих капиталов.

Камбон, у которого были большие паи в каучуковой промышленности, побледнел под своей обычной бледностью, услыхав, что Берселиус намеревается поместить все свое состояние в других предприятиях.

Мгновенно он раскинул умом. Неожиданное возвращение Берселиуса, перемена в его внешности, тот факт, что он внезапно и оптом продает свои акции, все это могло иметь одно лишь объяснение — банкротство.

Происшествие со слонами — басня, рассуждал Камбон, и, едва успев раскланяться с посетителем, он бросился к телефону, вызвал своего маклера и приказал ему продать его каучуковые акции по какой угодно цене.

Выйдя от поверенного, Берселиус отправился в клуб. Продажа каучуковых акций была с его стороны не актом раскаяния, а следствием глубокого раздражения против того, другого, разбогатевшего благодаря этой самой каучуковой промышленности.

Он хотел порвать всякую связь между собой и адской оболочкой, властвующей над ним по ночам. Достаточно было воплощаться в нее ночью, без того, чтобы еще беспрестанно натыкаться на ее следы в течение дня.

На площади Большой Оперы фиакр его был задержан скоплением экипажей. Кто-то окликнул Берселиуса. Он оглянулся. В открытой коляске сидела молодая, красивая женщина, Софи Мельмот, бывшая предметом его страсти, теперь украшавшая жизнь одного иностранного князя.

— Кого я вижу? — воскликнула Софи, когда ее коляска поравнялась с Берселиусом. — Итак, вы возвратились из… — откуда это было? А как поживают тигры? О, небо! Да как вы изменились! Какой у вас мрачный вид! Можно подумать, что вы проглотили погребальную колесницу и не переварили конских чепраков…

В ответ Берселиус поклонился.

— А вы все та же, — сказал он.

Она вспыхнула под румянами, ибо тон, которым он произнес эти простые слова, превращал их в оскорбление. Прежде чем она успела ответить, экипажи двинулись с места, и Берселиус проводил ее холодным поклоном, как если бы она была незнакомкой, с которой он встретился в первый раз.

В курилке клуба, куда он зашел выпить абсент перед завтраком, он встретил полковника Тирара, того, кто председательствовал на банкете, данном ему перед отъездом в Африку. Этот человек, бывший его приятель, в обществе которого он всегда находил удовольствие, сегодня показался ему невыносимым. И мало-помалу его осенило жуткое сознание, что Тирар разговаривает не с ним, а тем мертвецом — с другим Берселиусом.

Новая военная винтовка, которой были полны речи Тирара, была бы интересной темой для старого Берселиуса: новому она казалась ненавистной.

Тут он впервые понял, что все знакомые, занятия и интересы, раньше наполнявшие его жизнь, стали теперь такими же ненужными и мертвыми, как и прежняя индивидуальность, некогда властвовавшая над его существом. Не только ненужными и мертвыми, но и в высшей степени неприятными. Придется заново создавать мир интересов из новых средств. Он жил в таком мире, все плоды, листья и злаки в котором были сожжены волшебным жезлом чародея; приходилось все засевать сызнова, и в настоящую минуту он не мог ума приложить, где бы ему найти хотя бы одно семечко.

Тем не менее он не сразу сдался. Подобно тому, как продолжаешь принимать невкусное лекарство в надежде привыкнуть к нему, он продолжал беседовать с Тираром.

После завтрака он сел сыграть в экарте со старым знакомым, но через полчаса бросил игру под предлогом нездоровья и отправился домой пешком.

ХХХVIII. МАКСИНА

Вечером того дня, когда Берселиус посетил Камбона, Адамс сидел в курилке перед большим исписанным листом бумаги, но внезапно схватил его, изорвал в клочки и бросил в корзинку.

Он пытался изобразить словами историю Конго, каковой она открылась ему.

Вся она целиком сложилась у него в голове, как гигантская драматическая поэма: широкие солнечные равнины слоновой страны под стражей ястребов; вечные беспредельные леса, древние, как Мемнои, юные, как весна, видевшие солнце, и ливни, и бури столетий; текущая к морю река, люди этой страны, и повесть их скорби и отчаяния.

Когда он сравнил то, что написал, с тем, что представлялось его уму, вся безнадежность попытки выступила наружу. У него хватило сил не более как на слабое отражение того, что он видел и слышал.

Изобразить этот народ под пятой этого рока мог только какой-нибудь Эсхил.