Голубая лагуна [сборник]

В то время как он сидел так перед картиной, которую не в силах был воспроизвести, перед ним стала другая картина. То был большой фотографический снимок с «Лаокоона». Он видел его сегодня в витрине Брентано и снова созерцал теперь глазами памяти.

Это чудесное произведение искусства, принесенное к нам волнами времен, эта эпическая поэма из мрамора выражала все то, чего не могли выразить слова. Отец и дети в тенетах рока; рука, отодвигающая на миг кольцо змеи, в то время как лицо с мольбой поднимается к небу; мучения, смертельный пот и жестокость, все было налицо; и в мыслях Адамса змеевидные лианы леса оживали, ядовитые плети каучуковой лозы сплетались в кольца, свивались и душили чернокожий народ и его сынов, столь же недоступных милосердию и помощи, как Лаокоон и его сыновья.

Прошли века с тех пор, как ваятель отложил свой резец и окинул взором законченный труд.

Не думал он, что тысячи лет спустя его произведение будет служить символом, изображающим цивилизацию в форме того удава, которого он изваял с таким отвращением, но и с таким любовным старанием.

Под влиянием овладевшей им фантазии, Адамс погрузился в раздумье, из которого его вывел звук шагов. В комнату вошла Максина.

Они очень редко виделись со времени его возвращения. Действительно, Адамс с намерением избегал ее, поскольку это возможно, когда живешь в одном доме.

Мужская гордость предостерегала его против женщины, во-первых, богатой, во-вторых, имевшей отцом человека, от которого он получал жалованье.

Максина ничего не знала о мужской гордости, она знала только, что он избегает ее.

Молодая девушка была вся в белом, с единственной ниткой жемчуга на шее. Она только что возвратилась с какого-то вечера, и Адамс заметил, что она затворила за собой дверь.

— Доктор Адамс, — начала она, — простите, что беспокою вас в такое позднее время. Давно уже мне хочется поговорить с вами об отце. Я все откладывала, но чувствую, что должна наконец говорить: что с ним случилось?

Она села в кресло, и Адамс остановился перед ней спиной к камину, заложив руки за спину.

Большой человек ответил не сразу. Он стоял неподвижно, как изваяние, глядя на нее серьезным и вдумчивым взглядом, как смотрит врач на пациента, болезнь которого не вполне ясна для него.

Затем он заговорил:

— Вы усматриваете перемену в вашем отце?

— Нет, — сказала Максина, — это больше, чем перемена. Он стал совсем другим, это другой человек.

— Во время охоты, — сказал Адамс, — с капитаном Берселиусом произошел несчастный случай. В попытке спасти одного из слуг, он был настигнут слоном, который отшвырнул его на большое расстояние; при этом он сильно зашиб голову, и, когда пришел в сознание, память его совершенно пропала. Мало-помалу она возвратилась.

Он приостановился, так как было невозможно упоминать обо всех подробностях, затем продолжал:

— Я сам замечал, по мере восстановления памяти, что он не тот, кем был раньше; к тому времени, как память его вполне возвратилась, это стало очевидным. Он сделался, как вы говорите, другим человеком — тем, кем вы его видите теперь.

— Неужели частичное повреждение головы может настолько изменить человека?

— Да, повреждение головы может всецело изменить его.

Максина вздохнула. Она никогда не видела темных сторон своего отца; любви к нему, в настоящем смысле этого слова, у нее не было, но она уважала его и гордилась его силой и влиятельностью.

Тот, кто возвратился из Африки, представлялся ей низшим существом, тенью того человека, которого она знала прежде.

— И это случилось с ним в то время, как он пытался спасти жизнь слуге?

— Да, — сказал Адамс, — будь вы там, вы назвали бы этот поступок высоким именем подвига.

Он рассказал ей подробности, как уже рассказывал их Шонару, но с дополнениями.

— Сам я был парализован, я только мог вцепиться в дерево и смотреть. Яростный натиск этой тучи животных был, как вихрь, — ни с чем иным не могу его сравнить, — как вихрь, лишающий вас всяких способностей, кроме зрения.

Теперь я могу представить себе конец света, когда солнце превратится в тьму, а луна в кровь. Это было ничем не лучше! Он же сохранил все свое хладнокровие и мужество, у него хватило времени вспомнить о человеке, который валялся тут пьяный от конопли, и нашлось достаточно мужества, чтобы попытаться спасти его. Он дорожил этим человеком, так как тот был великий охотник, хотя и безнадежный дикарь, без души и сердца.

Адамс остановился. В Максине Берселиус было нечто, отличавшее ее от заурядных женщин, нечто, быть может, унаследованное от отца, как знать? — Но во врожденной мягкости голоса и выражения, во всей ее прелести и женственности, сквозил какой-то внутренний свет. Подобно сиянию заключенной в опал лампады, эта умственная ясность Максины прихотливо пронизывала дымку ее красоты, то затуманиваясь, то снова выступая наружу. То было отражение того света, который люди зовут оригинальностью. Максина видела окружающий мир при свете собственного своего светоча. Адамс, хотя и перевидал гораздо больше видов, чем она, однако смотрел на них при свете чужих светильников.