Голубые эшелоны

Однако через несколько дней снова созывали митинг. Даже сделали несколько субботников и соорудили на площади арку, а над братской могилой расстрелянных товарищей поставили нечто подобное памятнику из битого стекла. Но гута все еще стояла, как катафалк, и застывшая труба ее печально возвышалась над заросшим бурьяном двором. Однажды ветер донес в поселок звук гудка. Он словно бы захлебывался от удовлетворения и гудел непривычно долго. Все, что было живого в Собачеевке, торопливо выползло из своих укрытий и с удивлением напрягло слух. Гудок, как далекая музыка, звучал за горой, а труба старой гуты все еще лишь мечтала о теплом дыме внутри и о шуме во дворе.

В тот же вечер через поселок пробежал мальчишка с колотушкой, выкрикивая:

— На митинг! На гуту! Все до одного!

— Снова, видать, субботник затевают? — покачал головой Митрич.

— Этих треклятых партизан и голод не берет! — вторил ему Автоном.

Партизанами прозывали всех, кто носил серые солдатские шинели.

С начала гражданской войны большинство из них действительно побывало в партизанах, но затем они успели побывать на всех фронтах в Красной Армии, однако название «партизаны» осталось за ними еще на долгое время.

На этот раз в гуте, около ванн, кроме своих парней, топтались еще двое посторонних. Одного уже знали — это был Василий Павлович, секретарь окружкома партии. Рядом с ним стоял какой-то незнакомец, одетый в потертую кожаную куртку и с полевой сумкой на тоненьком ремешке. Он хозяйским глазом осматривал все вокруг. Под окнами барашками курчавились белые сугробы снега. В разбитые окна дул влажный ветер, а двери и вовсе не было. Рабочие, в свою очередь, присматривались к новому человеку. Был он коренастый и широкоплечий, немного курносый, с маленькими, глубоко запавшими глазами.

— Кто это такой? — спросил Автоном.

— Видно, оратор, — ответил Митрич.

— Говорить — не цепом молотить.

— А что, времени, у тебя нет, пускай себе говорит, — о хлебе меньше будешь думать.

Когда в гуту набилось уже полно людей, секретарь окружкома шагнул вперед и выкрикнул:

— Товарищи, а ну-ка тихо! Вы уже знаете, что враг разгромлен на всех фронтах. Побили мы Колчака, побили Юденича, побили Деникина и Врангеля, побили Петлюру, хорошенько всыпали и белополякам. Но и у самих у нас, что называется, морда в крови. Каждый гад, каждая контра что-то да разрушил, разбил, сжег. Думали, что хоть этим нас доконают. Дескать, не выживем мы. Врут, выживем! Справились с одним врагом, справимся и с другим — с разрухой. На себя теперь работаем, а не на кого-то другого. Только, если все будут так медленно поворачиваться, как вы, то придется нам еще потуже затянуть ремешки. Нужно приниматься за гуту. До каких пор тут будут гнездиться совы? Если среди вас нет такого, который мог бы взяться за дело по-большевистски, так вот я привез вам товарища Свира. Он хочет работать.

— Где? — выкрикнул кто-то из толпы.

— У вас на гуте, — ответил Свир.

— Мы, дружище, и без тебя работали бы, ежели было бы где.

— С этого и начнем.

— Так это ты затем и приехал? — пренебрежительно сказал Софрон, у которого из копны рыжих волос виднелся лишь широкий нос. — Аль, может, ты капитал имеешь?

— Теперь капитал — мы с вами. Это только хозяева на деньги надеялись. Нужно начинать восстановление гуты.

— И мы так говорим! — крикнул один из бывших партизан. Остальные только сопели да молча вздыхали.

— Чем же восстанавливать? — снова ощерился Софрон.

— Руками!

— Голыми?

— А чего же вы ждете? — спросил Свир. — Пока ржавчина поест и те станки, которые еще можно наладить? Пока растащат последние стекла из окон? Тогда пойдете искать работу на других заводах? Там свои люди найдутся. Они их сохранили, они теперь там и хозяева.

— А мы разве не берегли? Что ты нас упрекаешь? — огрызнулся Митрич. — Не тебя, а нас расстреливали деникинцы — каждого десятого!

— За что же ваши товарищи умирали? Чтоб через разбитые стекла снег засыпал ванны? А вы себе смотрите да штаны подтягиваете. Ясно, сделать зажигалку, оловянную ложку либо собрать Десяток недобитых бутылок легче…

И оловянные ложки, и зажигалки делались тайком, потому что это оскорбляло достоинство квалифицированных мастеров, оставшихся в поселке. Об этом нужно было говорить осторожно, но Свир шел напролом, как танк через лес.

— А почему именно? Почему оловянные ложки да зажигалки? Потому что на большее вы уже не способны. Видать, вы уже забыли, как и пимцы в руках держать!

Рыжий Софрон даже рот разинул.

— Гляди-кось, какой сыскался!

— Вон его ко всем чертям! — выкрикнул еще кто-то.

— Ну, что ж, — продолжал Свир, не обращая внимания, — раз не способны, наберем других, а вы тогда отправляйтесь волам хвосты крутить.

— Сам отправляйся! — закричали вконец обиженные рабочие. — Волам хвосты! Скорее ты забудешь, как тебя зовут, чем мы… Люди по сорок лет выдували бутылки… — И они, словно бы снова очутившись у полных ванн, тяжело затопали ногами.

— Мы еще не забыли, а вот знаешь ли ты?

— Я знаю, что нужно восстанавливать гуту.

— Ну, что же, и восстановим, — уже более спокойно огрызались стеклодувы. — Захотим, так восстановим!