Горб Аполлона: Три повести

Подтянутый, молчаливый и достойный. Сдержанный в общении. Мать преподавала английский в Библиотечном институте. Она была спокойная, добрая и очень красивая. Саша был их единственным сыном. Их семья жила в большой квартире на Петроградской стороне. Я встретился с Сашей, когда был в шестом классе, мы вместе ходили в шахматный кружок при Доме пионеров. Нам понравилось играть друг с другом в шахматы, и так подружились. В зимние вечера я стал приходить к Саше. Свои игры мы продолжали или у него в квартире, или у меня, и курсировали между его домом и моим. Его отца я встречал редко, он много работал и вечера проводил в лаборатории. Мне только запомнились его властные чёрные глаза. К матери Саши Асе Романовне я относился с некоторым благоговением, как и к своей, она дышала обаянием. Мне кажется, что даже её голос был приятного тембра. Она всегда нас чем‑нибудь угощала: вареньем из малины или слив, сгущенным молоком, конфетами. Ася Романовна играла нам на старинном пианино, садилась и импровизировала. Мне нравилось смотреть, как двигаются её руки, я любил музыку, но серьёзно заниматься музыкой не хотел, а Саша два раза в неделю ходил на занятия в музыкальную школу. У них в квартире были остатки античной мебели. Особенно мне запомнилось бюро с выдвижной крышкой и стулья с овальными спинками и резными завитками. Ася Романовна иногда присоединялась к нашим играм, предлагала нам игру «в города и страны», раскрывала большую карту и мы отправлялись путешествовать по миру. «Отплываем в Константинополь… нас встречает турецкий султан… Пересекаем громадные пространства Атлантического океана и приближаемся к Нью–Йорку. Тут Сашу и Витю встречает Статуя Свободы…»

В школе нас изумляла глупость наших товарищей. Мы читали книги — переводные, исторические, о которых они понятия не имели, и мы почти ни с кем не сближались. В коллективной жизни класса мы участвовали, но дома сторонились своих одноклассников. Всегда держались вместе, ходили на каток ЦПКО — Центральный парк культуры и отдыха, где «скользили по гостеприимной поверхности, и тепло разливалось под ушанками и свитером…»

Неустанная советская пропаганда, казалось, не внедрялась в наше сознание глубокими гвоздями. У нас было тяготение к независимости.

Одним из памятных событий в наши детские годы были дни смерти Сталина. Там, где наш переулок вливался в улицу, мы встречались и вместе шли в школу. Путь этот был для нас, как ритуал… И он остался самым длинным путём в жизни, и сколько бы мне не пришлось жить, всё равно это будет самое длинное время в моей жизни.

В тот мартовский день вся улица плакала, около репродукторов стояли чёрные люди и слушали сообщения. Что же будет?! Что будет?! — стонала одна женщина, и казалось, все молча вторили ей. И то там, то тут этот вопрос на лицах людей, все растеряны, убиты, беспомощны. Что же будет? Вопрос повисает в воздухе и летит по толпе, и люди будто сливаются в этом вопросе, как в экстазе. Горе, горе, всенародное горе. Ритуальные стоны по всей земле. В самом воздухе было что‑то мрачное и тяжёлое. Умер Сталин. Всё в трауре.

Умер Сталин — гросс учитель,Умер боженька в фуражке.

Крик безысходности: что будет? — пронзил меня и захватил. И на какое‑то время во всём моём существе ничего больше не было кроме чувства страха, что же будет? В этой полнейшей беспомощности было даже что— то мистическое. Подобного единения с толпой и такого наслаждения от этого слияния я потом никогда не испытывал.

Саша в этот день в школу не пошёл, у него была температура, и я увидел его только вечером, когда пришёл навестить. Ася Романовна была расстроена Мишиной болезнью, отца Саши не было дома. Я сказал Саше про свои страхи «что же будет?», но он был болен и ничего мне не ответил. Саша холодно и презрительно относился к психологическим эпидемиям. Я больше поддавался, Саше помогала литература. И он на меня влиял…

Через несколько дней Саша, когда я пришёл к нему, достал газету с похоронами и показал мне лица вождей вокруг гроба вождя: «Посмотри, они улыбаются… Горя на их лицах не видно». Я не мог этому поверить и не без страха стал смотреть в газету и вдруг усмотрел в чертах наших великих людей полное равнодушие и даже радость.

— Эти люди не в трауре, а наоборот, они расслабленные — говорил Саша с озадачившей меня улыбкой. — Знаешь, мама говорила отцу будто её знакомый переводчик слышал по Би Би Си, что вождь умер раньше, чем было объявлено людям. И ещё она говорила, что наша родственница Нина ездила в Москву на похороны и видела, как много людей погибло, задавленных горем, рвавшихся к гробу… На слове «гроб» раздался стук в дверь.

Саша быстро кое‑как свернул газеты и сказал: «Да». Вошла Ася Романовна, держа в руках тарелочку, на которой лежали два пирожка. И я и Саша молча, не опуская глаз, смотрели на неё.