Гордые

Все студенты потока ютились рядом со входом в лекторий, на пятачке, преимущественно образовав группы, в которых бурно обсуждали свои вопросы будничного характера. Некоторые из них сидели на железных скамьях; другие же, кому недоставало мест, образовали группы различных составов и размеров, – все они занимали некое пространство, что на тот момент особенным образом действовало на нашего героя. Почувствовав себя скованным и стеснённым заботами своими и непременно толпою, он, усталый, упёрся спиною о жeлтую стену коридора, отстранившись ото всех и найдя наиболее нелюдное и непопулярное место в округе, поставил всею подошвой свою одну из ног на стену, вывернув её назад под прямым углом, и задумался окончательно. Можно было прочитать по лицу его, что обуяли его не будничные, не незаурядные околесицы и заботы, – не вещи чрезвычайно известные, а потому которые и надоесть давно каждому успели, – вовсе нет; было что-то утонченное, деликатное настолько, что невооружённым глазом это улавливалось как истина единственно верная, словно укоренившееся со времён ещё далёких предков наших, а потому без всяких обсуждений и сомнений не подвергалась критике, не была осуждена за дилетантство, за грубость ребячества или ещё хуже – за навязывание своей парадигмы как единственного свода законов, по которому следует жить, выполняя пункт за пунктом, шаг за шагом. Так бывает иногда, что упрямство и убеждeнность в своeм опыте есть истинная трусость, ибо только слабый с пеной у рта будет доказывать иному, что тот не прав только потому, что прожил свою жизнь по-своему – как получилось в процессе по жизни. Да и является ли право на чувство собственного достоинства неэфемерным, если его постоянно приходится доказывать, внушать о его существовании даже больше себе, нежели другим в подобных случаях?.. Словом, он был чем-то встревожен и обеспокоен по благороднейшему только убеждению и рассудку своему. И, естественно, при сeм обстоятельстве, пребывая в неконтролируемом отстранении от мира во всех возможных смыслах, студентик резко встрепенулся от неожиданности, превяло вскрикнув, когда к нему прытко налетела человеческая фигура, – налетела так, что он после не сумел среагировать хоть каким-либо внешним видом с секунды три, будто и не знал, как реагировать вовсе.

– Приве-е-ет! – протянула бархатным голоском фигура в неистовой радости, улыбаясь беспрестанно, что зубки её слегка показались.

– Привет, да… привет… – пробормотал он, оробев чрезвычайно.

– Слушай, короче, – продолжала она с миной полной заинтересованности и серьёзности одновременно, – тут Соня вот заболела, и мне типо не с кем сейчас на лекции по философии сидеть!

Она пронзила его взглядом, будто чего-то ждала и выпрашивала.

– Ну… плохо так-то…

– Ага, – произнесла человеческая фигура на выдохе в некой досаде.

– Слушай, а может, как бы это, словом, – может, – нет – не может!..

– Что «может»?

– Ну не может, нет, я другое хотел сказать, – хотел сказать… вернее, что если ты вдруг захочешь, конечно, ну, – если хочешь, то я могу как бы сесть… сейчас… с тобою…

Она премило улыбнулась.

– Да, давай! Тогда увидимся, да?

Он лишь наградил её недоумевающим взглядом. Впрочем, его настроение быстро сменилось: показалась невинная радость; на него нашёл припадок неистовой весeлости, который выглядел больше как болезнь, вернее – следствие из этой болезни, но, по опыту своему неисчерпаемому, студент предугадал исход оный, предвидев, как прозорливый талант, которому, по обыкновению жизни, чужды действия, ибо зиждутся они на коллизии гнусной действительности и эгоистического дилетантизма, – и потому рассудил критически, но достойно. Ещё в голове его опять всплыла та самая мысль, которая и была мотивом уникального поведения его, из-за которой он плохо спал и мало ел, – а в нередких случаях вовсе голодал и истощался из-за отсутствия сна по своему осознанному выбору, что продолжалось как традиция уже в течение долгих месяцев, – мысль, из-за которой приходилось заниматься моционом, изнашивая ноги свои, и (по собственному и глубоко осознанному желанию!) являться на все пары. Однако и теперь даже положение его трепыхалось из стороны в сторону, было нестабильно и переменчиво до крайности.

Человеческая фигура отскочила от юноши с такой же энергичностью, какой напрыгнула на него давеча, и устремилась к группе из трёх студентов, всех мужского пола, стоявших у стенки прямо у входа в аудиторию. Герой наш не переставал таращиться на неё с ноткой презрения, – но и делал это не потому, что страстно возжелал этого или что картина происходящего манила его слепым интересом, а лишь потому, что другого сделать-то и не мог, ему выбора-то не оставалось, как смотреть вперёд себя – и всe более от скуки и ожидания.