Гордые

Но вскоре одно происшествие сильно офраппировало юношу, и его положение вновь переменилось – стало более неопределeнным. Он почему-то с досадою узрел ту же мягкость и благосклонность в тоне той самой резвой человеческой фигуры, когда она из троицы избрала одного студентика, впрочем известного ей вполне однозначно, но чуждого для сердца нашего героя, и премило заговорила с ним, улыбаясь и смеясь, что разок даже по плечу его похлопала по своей инициативе, свернулась, сгорбилась вниз телом своим, еле-еле сдерживая неподдельную радость; с другими двумя тоже перекинулась несколькими фразами, но которые тем не менее очень положительно повлияли на состояние еe. Это окончательно принудило юношу углубиться в свою мысль. «А, прикольно! – размышлял он про себя. – Нет! Теперь-то я убежден в этом, теперь-то всe ясно мне! Ну а чего? Зачем цепляться, когда всe на глазах происходит, когда мерзко-то оно всe? Впрочем, это глупости. Ну, если мне предложили, то от какого намерения оно всe идёт? В любом случае мне здесь делать нечего, – вся эта учёба – всe моё пребывание здесь, – мерзость, потому что… потому что слеп, как крот! Но теперь я разглядел наверняка!»

Всю бессвязность как в мыслях, так и в речи, можно было объяснить мягким, простодушным характером его; а ведь такие серца страдают чаще всех – и именно ввиду пространного их самопожертвования. Да, ему было тяжело, порою невыносимо, но он героически претерпевал все невзгоды в одиночку, – да никто и подумать не мог о его нынешнем горе, другие ничего не знали – по крайней мере, вероятно, делали вид, что не знали… А потому он уставал, и, очевидно, бредил. Случалось это очень часто, по нескольку раз за день, но без потери полного рассудка, – случалось некими припадками, которые становилось всe труднее и труднее скрывать от остальных под маскою индифферентности.

Четверо беседовали очень громко, будто нарочито, а потому ему не по своей воле, но по чистейшему любопытству, удалось расшифровать пару фраз:

– И, короче, мы остались вдвоём в общаге… – рассказывала она.

– И что? Действительно он такой?

– Да, ещё какой! Я в шоке, если честно, что такое действительно может быть типо…

Но в эту минуту все особенно загалдели, зашумели – и последующие слова их безвозвратно потерялись среди гвалта. Но уже в этой суматохе, расталкивая народ, пробиралась ко входу аудитории с ключом в руках, словно через заросли терновника, пыхтя, Валерия Ивановна, тщедушная старушка, – лектор по философии. Студенты машинально, не отрываясь от своих дел, потянулись за нею. Кругом и внутри юноши всe смешалось, и в ту минуту ему стало особенно тоскливо.

– Ну что, сядешь со мною, да? – резко окликнул мягкий голос со спины его, что он встрепенулся. – Эй, чего ты застыл, не молчи!

– Да, да, давай, конечно…

Они молча пробились по течению толпы в аудиторию – колоссальное, однако, по размерам помещение, восходящее к потолку к задним местам, содержащее три значительных прохода между сиденьями – по бокам и в центре аудитории, – помещение с зелёными блeклыми стенами, и закоптелым белым потолком, и прескверным спeртым воздухом.

– Ну чего, куда сядем? – спросила человеческая фигура.

– Не знаю… – ответил юноша.

Ему льстило предоставленное право выбора с её стороны.

– Ну… ладно… Давай туда тогда, – предложила она, кивнув головою на двенадцатый ряд справа.

– Да, хорошо, давай.

Он мельком взглянул на неё и разглядел на её лице слабую задумчивость, которая, по обыкновению жизни, бывает лишь от разочарования от чего-нибудь. Он побледнел.

Они уселись благополучно в задуманное место, – уселись так, что, к удивлению, на этом ряду вообще никого более не было, – остались было на едине.

– Как дела? – спросила вдруг она, прервав неловкое их пятиминутное молчание.

Валерия Ивановна патетически тараторила на заднем фоне своим старческим и глубоким голосом.

– Нормально, сойдeт. Сейчас бы философию пережить, потом ещё две пары – и домой.

– Ну да…

– Вот зачем нам только эта философия в техническом вузе…

– Не знаю. Зачем такое спрашивать вообще? – возразила она, нехотя что-то записывая под диктовку преподавателя.

– Да так, захотелось… Прости, пожалуйста.

Человеческая фигура промолчала. Юноша посмотрел на неё: перед ним была, впрочем, девушка среднего роста и очень хороша собою: бездонные чёрные глаза как раз шли к её круглому личику и такого же цвета длинным волосам. Фигурою была прекрасна; и, однако, я не буду здесь вдаваться в подробности, ибо они будут описаны возвышенно, глупо и пошло, – прошу лишь поверить на слово, что было чем восхищаться и было о чeм говорить. Ко всему этому на ней было чёрные худи и джинсы, которые являлись очень кстати к её образу.

– А ты же далеко живёшь, да? – спросила она, не отнимая своего внимания от тетради. – Далеко же вроде? Или что? Ты говорил давно очень, не помню только.

– Да… Есть такое – почти два часа отсюда, если в идеале…

– В идеале?