Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую

Бытовые условия, бесспорно, были зачастую скверными. Даже если (как некогда заметил Барнет) для людей из трущоб Глазго дождь, холод, вши, крысы и насилие были делом привычным^{1736}, утверждать, что в окопах им не приходилось еще хуже, было бы нелепо. Как бы плохо ни было в трущобах, они не были сделаны из грязи, а католики в них не обстреливали протестантов из пушек. “Ад — это не огонь, — заявляла французская солдатская газета La Mitraille. — Настоящий ад — это грязь”. Le Crapouillot возражала, что хуже всего холод^{1737}

. Юнгер полагал, что “сырость и холод” вредили стойкости бойцов сильнее, чем артиллерия^{1738}. Впрочем, солдату в окопах было плохо, даже когда он не мерз, не мок и не тонул в грязи. Он грустил об убитых друзьях (особенно о тех, кто погиб еще сравнительно “зеленым”)^{1739}. Вдобавок, несмотря на все байки Нортклиффа о здоровой жизни на природе, солдаты часто болели (хотя их болезни реже приводили к фатальному исходу, чем во время прошлых войн). Как показывает германская статистика, в течение войны болело в среднем 8,6 % боевого состава. Летом 1918 года доля больных заметно увеличилась, но виноват в этом был не Людендорф: его армия пострадала от охватившей весь мир в это время эпидемии гриппа^{1740}.

Радоваться жизни среди “ржавой колючей проволоки”, “развороченной земли” и “истерзанных снарядами полумертвых деревьев” также было трудно — впрочем, отвращение к фронтовому пейзажу мучило в основном новичков^{1741}

.

За все это бойцам еще и сравнительно мало платили (что у большинства из них вызывало намного большее недовольство, чем уродливый пейзаж). Британский солдат, получавший в 1917 году один шиллинг в день, негодовал, встречаясь в тылу с людьми из колониальных войск, жалование в которых было в пять-шесть раз больше (отсюда ругательное “гребаные пятишиллинговики”). Еще больше раздражал его вид офицеров, позволявших себе напиваться допьяна, когда их подчиненные не могли позволить себе даже стакан вина (младший офицер получал в день 7 шиллингов 6 пенсов плюс 2 шиллинга квартирных и 2 шиллинга 6 пенсов полевых)^{1742}. Джордж Коппард в своих воспоминаниях постоянно пишет, как британский томми мучился от собственной бедности^{1743}. Впрочем, по сравнению с французским призывником, которому полагались в день жалкие 25 сантимов, он был богачом. Наконец, солдаты всех армий, участвовавшие в войне с самого начала, были поражены богатством американцев, когда те прибыли на фронт. В Бресте пуалю затевали драки с новоприбывшими американскими солдатами, которых они обвиняли в нечестном успехе у женщин^{1744}.

С учетом лишений, которые приходилось выносить солдатам, едва ли не больше всего в этой войне удивляет, что дисциплина не рушилась намного чаще — и не начала рушиться намного раньше. Всевозможным рождественским перемириям 1914 года, во время которых британские и германские солдаты “братались” на нейтральной полосе, зачастую уделяется несоразмерно много внимания^{1745}

. Еще больше внимания привлекает к себе принцип “живи сам и давай жить другим”, царивший в 1914 и 1915 годах на некоторых участках Западного фронта. Фактически негласные перемирия иногда действовали в обеденное время или во время спасения раненых. Действовала и система “око за око” — на каждый беспричинный выстрел противника отвечали двумя^{1746}. По ночам дозоры на нейтральной полосе тщательно избегали друг друга. Снайперы — даже если стреляли — старались не убивать. Когда из штаба приходили приказы возобновить бои, насилие было просто “ритуалом”^{1747}. На этот феномен очень любят ссылаться социологи — а также, как ни странно, биологи-дарвинисты. Для первых он свидетельствует о склонности людей сотрудничать друг с другом^{1748}, а для вторых — о стремлении эгоистичных генов избежать уничтожения^{1749}

.

К несчастью для поклонников этих изящных теорий, подобное поведение обычно не приживалось. Если рассматривать Первую мировую как бесконечное разыгрывание дилеммы заключенного^{1750}, то придется признать, что обе стороны в течение большей ее части постоянно предавали партнера^{1751}. Один из хайлендеров Гордона выразил настроения многих солдат, когда вернулся с рождественского перемирия, поигрывая кинжалом, и заметил: “Не доверяю я этим ублюдкам”^{1752}. Так что в своем неприятии перемирий Гитлер был совсем не одинок^{1753}. Юнгер рассказывает, как они нередко заканчивались:

Обитателей траншей с обеих сторон выгнало на поверхность [ужасным дождем], и на пространстве за проволокой уже возникла оживленная суета и завязался обмен шнапсом, сигаретами, форменными пуговицами и так далее… Внезапно прозвучал выстрел, и один из наших упал мертвым в грязь.