Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров

На крайней койке возле окна лежит Дроздов, по грудь накрывшись легким одеялом. Он неподвижно глядит перед собой, закинув за голову руки. Рядом, на соседней койке, ворочается Алексей, то и дело подминает под щеку жесткую подушку. Потом откидывает одеяло. В лунном свете его лицо кажется рассеянным.

– Ты не спишь, Толя?

– Нет, – шепчет Дроздов. – Странно, Алеша. Ты слышишь, как кричат сверчки? Очень люблю крик сверчков ночью…

Алексей опирается на локоть и прислушивается.

– Да, – говорит он, – кричат.

– Луна и сверчки, – шепотом повторяет Дроздов. – Не понимаю, что-то в этом есть такое – не передать. И грустно становится почему-то…

Дроздов вынимает руку из-под головы и потягивается, широкая грудь его выгибается, он глубоко вздыхает.

– Ты слушаешь, Алеша? Я помню, у меня был наводчик. Зеньков. Очень угрюмый такой, неразговорчивый парень лет тридцати. Стрелял великолепно. Но слова от него никогда не добьешься. У него погибла невеста в Минске. Так однажды после боя, страшного боя, остановились на берегу реки Псел. Лето на Украине. Я устроил ребят в хате и вышел проверить часового у орудия. Ночь чудесная. Роса. Звезды. Река блестит. Лягушки квакают на берегу. Как будто и войны нет. Подхожу к орудию и вижу: Зеньков сидит на станинах, смотрит на реку, и спина у него трясется. Плачет, что ли? Не понял я сразу. «Что с тобой?» – спрашиваю. Молчит, а сам рукавом лицо вытирает. Сел рядом на станину. Молчу. Долго сидели так. А вокруг лягушки да соловьи – взапуски. Потом спрашиваю: «Зеньков, что же ты?» А он и говорит: «Сержант, вы молодой еще, может, и не понять вам. Кабы в такую вот ночь не знать, что никто тебя не ждет». Понимаешь, Алеша? А мне иногда вот в такие ночи кажется, что меня ждут, – уже другим голосом говорит Дроздов и добавляет задумчиво: – Мне часто кажется, что где-то, в каком-то городе, живет девушка, на какой-то тихой улице, в домике с окном во двор, и что мы обязательно встретимся… У тебя не бывает такого?

Дроздов поворачивает голову, смотрит на Алексея испытующе, черные брови темнеют на его лице.

Алексей не отвечает.

– Ах, да не в этом дело! – приподымаясь, Дроздов тянется к тумбочке, на пол падает сложенная гимнастерка, звякают ордена. – А черт, нет, курить не буду, – говорит Дроздов, укладывая гимнастерку на тумбочку, и вдруг садится на кровати, охватив руками колено, подставив лицо застрявшей в тополях луне. У него сильные плечи гимнаста, юношески стройная, круглая шея.

Алексей глядит на него с удивлением.

– Не в этом дело, – повторяет Дроздов. – Вот мне кажется иногда, что ждет меня где-то счастье. Может быть, эта девушка с тихой улицы. А может быть, еще что. Ведь я до войны думал быть геологом. Понимаешь, ведь многое зависит от того – по правильному ли пути идешь? Ты думал об этом? – (Алексей по-прежнему молча кивает.) – Ведь что такое офицер? Ведь не красивый мундир, не танцы, не балы, не белые перчатки – помнишь, у Куприна в «Юнкерах»? Все гораздо сложней. За четыре года войны я немного узнал людей, полюбил армию. Но ведь, в сущности, как это мало… Вот у Бориса есть какая-то военная струнка. Он точно родился офицером. А мне, Алеша, хочется вот в такую ночь где-нибудь в горах под крик сверчков расставлять палатку на ночлег, рубить сучья для костра… Сидеть у огня после какого-нибудь тяжелого перехода и знать, что где-то в заросшем липами переулке, за тысячи километров, тебе светят окна.

Алексей – негромко:

– Если это твоя цель, из армии надо уходить.

Дроздов смотрит на молочно-белые, обмытые лунными потоками верхушки тополей, потом проводит ладонью по лбу.

– Ты меня не понял, Алеша. Я говорю о другом. Я говорю о каком-то ожидании после войны. И вот когда за тысячи километров от тебя, где-то в тихом переулке, заросшем липами, тебе светят окна – понимаешь, в этом есть большой смысл! Понимаешь… без них человеку тяжелее в тысячу раз…

– Понимаю. А у тебя есть… эти окна?

– Нет, – сказал Дроздов.

– А были?

– Не знаю, – покачал головой Дроздов. – Не знаю. Очень странно все получилось в детстве. Хочешь, расскажу?

– Да, Толя.

Дроздов задумался, тихонько заговорил:

– Ну вот, послушай, как получилось.