Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров

– Разрешите мне обратиться по личному вопросу, товарищ капитан? – бесцветным голосом выговорил Борис и достал из полевой сумки исписанный лист бумаги, протянул его Мельниченко, не глядя в глаза ему.

– По личному вопросу? Что это? – спросил Мельниченко чересчур обыденно, однако уже почти догадываясь, в чем дело. – Не отпуск ли?

Борис взглянул, в зрачках его возник лихорадочный блеск.

– Это рапорт, товарищ капитан, – проговорил он с решимостью. – Товарищ капитан, сейчас идет демобилизация. Я прошу вас только об одном: направить меня на гарнизонную комиссию… Я имею право демобилизоваться! У меня три ранения. Я знаю положение. Я узнавал в санчасти. И я имею право вас просить направить меня… – Борис умолк, в глазах его не пропадал этот лихорадочный сухой блеск.

– Покажите ваш рапорт. – Мельниченко взял рапорт, не читая его. – Пойдемте. Проводите меня, если у вас есть желание.

Они вышли на плац. Пахло близкими морозами. Холодное, но нестерпимо яркое ноябрьское солнце сияло в каждой гальке, в каждой пуговице пробегавших мимо курсантов, ослепляло, будто первым снегом. Мельниченко на ходу развернул рапорт, пробежал его глазами и лишь минуту спустя заговорил, как бы размышляя вслух, с подчеркнутым неудовлетворением:

– И все-таки ваш рапорт, Борис, написан напрасно. Мне не хочется думать, что он написан в состоянии безвыходного отчаяния. Свою судьбу не решают сплеча. Иначе можно сделать непоправимое. Вы превосходно знаете, что жизнь – это не асфальтовая дорожка, по которой катишь колесико. Конечно, знаете и другое: верные мысли вторые. Значит – остыть и решать. Если хотите знать мой совет, то вот он: начните многое снова, кое-что с нуля. Уверен – вы сможете это сделать. Не ваш путь, Борис, искокетничаться в страданиях. Это не ваше.

– Нет, товарищ капитан, – глуховато сказал Борис и не то поморщился, не то криво усмехнулся. – Начать снова? Родился, рос, учился, воевал, достигал цели… Нет! – Он посмотрел себе под ноги. – Нет, товарищ капитан! – проговорил он опять. – Я решил! Я прошу вас направить меня на гарнизонную комиссию. Я имею на это право!..

Мельниченко свернул рапорт, отдал его Борису.

– Возьмите. И зайдите ко мне сегодня вечером. Мы еще поговорим о рапорте, если вы до того времени его не порвете.

– Я решил, нет… – повторил Борис, точно убеждая себя. – Я все решил, товарищ капитан!..

«Он убедил себя, что должен оставить училище. Или убеждает себя в этом», – думал Мельниченко, уже подходя к дому Градусова, которому звонил сегодня утром и попросил разрешения зайти, и, думая о Борисе, чувствовал, что настроение после разговора об этом рапорте было испорчено.

В передней, пахнущей лекарствами, жена Градусова, статная, когда-то красивая, но уже полнеющая, начавшая седеть женщина, встретила Мельниченко с преувеличенной радушной предупредительностью – так встречают в силу необходимости и приличия не особенно любимых людей – и, предложив раздеться, сама взяла из его рук фуражку, аккуратно положила на тумбочку, говоря при этом:

– Пожалуйста, Иван Гаврилович давно ждет. Он чувствует себя лучше. Но вчера был плох, и вы, знаете… коли что, вы его не тревожьте уж, прошу вас.

– Да, да, не беспокойтесь.

Капитан Мельниченко кивнул, и она провела его в очень светлую просторную комнату с двумя окнами на юг – должно быть, кабинет: мягкие и кожаные кресла, цветистый ковер на полу, охотничьи ружья на стенах, тяжелые портьеры, старинные бронзовые бра – непредвиденный и непривычный для глаз уют – Градусов всегда казался капитану аскетом двадцатых годов.

Сам Градусов, тоже непривычно одетый в полосатую пижаму, лежал на диване перед широким письменным столом, уставленным пузырьками с лекарствами, в ногах его дремала, свернувшись клубком, дымчатая сибирская кошка. Возле нее – видимо, только что отложенная свежая газета. Градусов, повернув голову, глядел на капитана из-под старивших его лицо очков – и тусклая улыбка растягивала его бескровные, жесткие губы.

– Здравствуйте, Василий Николаевич! Садись, голубчик, – проговорил он незнакомым, ослабшим голосом, чередуя «вы» и «ты», и закряхтел, приподнимаясь на подушке, чтобы занять удобное положение для общения с гостем.

– Здравствуйте, Иван Гаврилович! – сказал Мельниченко и сел в кресло подле дивана, в котором, наверно, до его прихода сидела жена Градусова, – кресло это было еще теплым.

– Вы извините, – промолвила в дверях жена Градусова, – мне надо на кухню… А ты, милый, не шевелись, не приподнимайся. Лежи спокойно.

– Иди, голубушка, иди. Я спокоен. – Градусов локтем уперся в подушку, снял очки, отчего лицо его приняло более знакомое выражение, и ненужно помял, потер очки пальцами.

– Как чувствуете себя, Иван Гаврилович? – спросил Мельниченко. – Кажется, лучше, мне сказали. Отпустило немного?

– Вот, голубчик, лежу… М-да… Подкачал моторчик, сдал. Не те обороты… – виновато проговорил Градусов. – Не додумались еще люди… вставить бы железное – на всю жизнь… Ну, все это жалобные разговоры. Не люблю болеть… Да и солдату не положено болеть…