Горькая истина. Записки и очерки

Опять наступило короткое молчание. Стало уже смеркаться. Мы стали прощаться. Как это ни странно, но, несмотря на решительный мой отпор их пропаганде и мало лестные слова советскому режиму, не чувствовалось между ими и нами ни неловкости, ни, тем более, враждебности. Они стали нас приглашать поужинать с ними на пароходе. Вежливо отклонив их любезное приглашение, я предложил Павлу Васильевичу заехать за ним на другой день на машине, чтобы показать город. Он немедленно согласился. Я же очень обнадежился поговорить с ним завтра наедине. На этом мы и расстались в самых лучших отношениях.

* * *

В девять часов утра, как это было условлено, я вылезал из машины около их парохода. Павел Васильевич, сказали мне, был уже в городе, но скоро должен был возвратиться. Меня пригласили пока что осмотреть пароход. Я согласился, а жена осталась сидеть в автомобиле. Меня повел осматривать пароход очень милый молодой человек. Я заметил, что командному составу полагается отличная столовая-гостиная, отдельная от остального экипажа. Первичная ленинская демагогия оказалась ликвидированной. Затем увидел я с отвращением красный уголок с портретами Ленина и Хрущева. Тут же была и стенгазета с фотографиями выдвиженцев. Уже не Мишина ли это работа?

— А что, Сталина больше не вешаете? — спросил я довольно ехидно.

— Нет, иногда и вешаем, — ответил мой гид равнодушно.

Потом пошли мы в его каюту. Он стал показывать мне фотографии семьи, и зачетные книжки по заочному образованию в техникуме и учебники. Алгебра оказалась того же Киселева[496], по которому и мы учились в свое время. Сказал, что, правда, немного поздно ему учиться — исполнилось уже 26 лет! Так он просто и хорошо со мной говорил, настолько в нем не было ничего советского, что, хотя он и слышал мои слова накануне, и мы были с ним наедине, я не вступил с ним в политический разговор. Мне не хотелось нарушать очарование (для меня, эмигранта) такого милого общения старого и юного земляков нашей общей родины. Мне было так ценно говорить с ним, вовсе не слышать запаха советчины и чувствовать, что ничего нас не разделяет в этом простом обывательском разговоре. Я был внутренне растроган и захвачен волной оптимизма.

Скоро вышли на палубу. С отвращением увидел я на корме развивающийся красный флаг с серпом и молотом. Тут же было несколько человек команды. Среди них оказался штурманский офицер из запасных офицеров военного флота. Лет 35-ти. Заговорили. На мой вопрос он ответил, что окончил Морской Корпус в Ленинграде. Тогда я сказал ему, что моя жена из морской семьи, так как ее дядя окончил тот же Морской Корпус, но только в 1887 году.

— Вы помните в бою при Цусиме, — сказал я, — командир миноносца «Буйный» снял с гибнущего флагманского броненосца «Суворов» адмирала Рождественского и чинов его штаба.

— Да, как же, — заметил он — мы это изучали в Морском Корпусе, но только адмирал Рожественский[497], а не Рождественский, — мягко добавил он — а как фамилия командира миноносца?

— Извините на счет Рождественского, — сказал я улыбаясь, — фамилия дяди моей жены К.[498]

— Да как же. Она мне известна еще по Морскому Корпусу.

— За этот бой он был награжден орденом Святого Георгия 4-ой степени, — продолжал я. — Хотите знать, что было потом? В войну 1914–1917 гг. он командовал бригадой крейсеров в Балтийском море в чине вице-адмирала. Потом… после Октябрьской революции он был посажен в Петропавловскую крепость.

Мои слушатели молчали.

— Потом ему удалось с женой бежать в Финляндию по покрытому снегом льду Финского залива, прикрываясь простынями…

Я кончил, а они продолжали молчать… И было бесполезно им говорить, что в крепость его посадили только за то, что он был адмиралом и георгиевским кавалером, и что по той же причине ему ничего другого не оставалось делать, как бежать… Всё было понятно и без слов уточнения. В это время подошел Миша. Я был очень рад, что успел закончить мой рассказ, были рады и мои слушатели. Все мы, как по команде, тотчас же насторожились.

— Здравствуйте, Николай Николаевич, — сказал Миша, — извините, что я не сразу подошел на берегу поздороваться с вашей супругой: через стекла автомобиля я ее не сразу узнал.

Я опять был приятно поражен. Разумеется, что заграницу команда была отобрана тщательно, но я никогда не предполагал встретить столь воспитанных людей, да еще из рядовых моряков торгового флота.

— Ну как, Николай Николаевич, — продолжал Миша, — не надумали ли возвращаться на родину? И не надоело ли жить заграницей? Не очень ли трудно порой приходится? Как говорят, у вас для взаимопомощи имеется Толстовский Фонд, получающий из Союза причитающиеся ему гонорары за издания книг Льва Толстого.

— Так вы думаете, что Госиздат финансирует эмигрантскую организацию? — сказал я насмешливо. Но Миша сделал вид, что меня не слышал и продолжал меня искушать:

— Приедете в Москву, станете жить у себя дома. В оперу пойдете посмотреть «Ивана Сусанина», идет у нас и эта опера, в последнем акте царский гимн послушаете!