Горькая истина. Записки и очерки

— Обстановка, создавшаяся тогда в первые же месяцы революции. Вы теперь только по историческим романам можете себе в очень слабой мере представить, какой моральный ужас и чувство необычайного возмущения происходившим захватили тогда всех чистосердечных русских людей. Когда начало рушиться всё, чем жила Россия целое тысячелетие — мы совершенно растерялись. Всероссийский погром свалился на нас тогда совершенно неожиданно. Я, например, до того никогда даже не слышал ни о Карле Марксе, ни о коммунизме.

— Чему же вас тогда учили в средней школе? — спросил Павел Васильевич.

— Как чему? Русскому языку, Закону Божьему (мои собеседники усмехнулись), математике, историй, некоторых латинскому и даже греческому языкам.

— А политические и социальные вопросы?

— Таких предметов у нас не было, — пришлось мне сказать правду. (Ведь царское правительство оставляло нас тогда идеологически совершенно безоружными перед организованным наступлением революционеров — с горем подумал я.)

— Чего же удивляться, что так легко удалось тогда свергнуть царский режим, а потом выиграть гражданскую войну, — сказал Павел Васильевич, обращаясь к ухмыляющемуся Тарасу Андреевичу.

— Ну так вот, — продолжал я, — Нам тогда плюнули в нашу русскую душу, организовав всероссийский погром, приехавшие через Германию большевики в запломбированном вагоне…

— Позвольте, Николай Николаевич, — оборвал меня Павел Васильевич, — нельзя так…

— Извините, — возразил я, — вы задали мне вопрос, а я отвечаю. Иначе не стоит разговаривать… Мне прекрасно известно, и общение с вами мне это подтвердило, что вы являетесь такими патриотами, какими нам и не снилось быть до революции: не в пример вам нас ведь не учили патриотизму. Попробуйте поставить себя на мое место, но не в эпоху Первой мировой войны, а во Вторую, которую вы сами недавно пережили. Представьте себе, что в самый трудный и ответственный момент войны рухнуло бы ваше правительство, и образовалось бы Временное Правительство, высказавшееся за продолжение войны до победоносного конца, введя, однако, в жизнь страны интегральную свободу. Немедленно немцы доставили бы в бывший Советский Союз кадры организованных анархистов-космополитов, которые, снабженные неприятельским золотом, стали бы разлагать вашу русскую армию, втаптывать в грязь всё то отечественно для вас Святое, чему вы теперь так истово поклоняетесь, открыли бы фронт и заключили позорный мир, как тогда в 1918 году в Брест-Литовске.

— Но тогда, Николай Николаевич, — возразил Тарас Андреевич — предатель Троцкий заключил мир, а товарищ Ленин…

— Позвольте, тогда Троцкий еще не был официально объявлен предателем по почину Сталина, а действовал он, как известно, по указанию Ленина…

— Но товарищ Ленин поступил тогда так, чтобы сначала объявить рабоче-крестьянское правительство, — сказал Павел Васильевич, — а потом выиграть время пред грозной опасностью германского империализма.

— В последнюю мировую войну генерал Власов тоже действовал в целях свержения одной власти, так хорошо всем нам известной, — сказал я.

— Но Власов был предателем, — возмутился Тарас Андреевич, — а потому и был повешен в Москве!

— Конечно, с вашей точки зрения он был предателем. Я уточняю предателем неудачным. А Ленин был предателем удачным. Вот и вся разница. А то бы и его повесили.

Мои собеседники дружно протестовали… Я продолжал:

— А что бы вы тогда стали делать, когда всё Святое для русского человека было бы заплевано, и страна ваша была бы погружена в анархию и хаос, в террор и голод, в позор и унижение? Когда, Тарас Андреевич, в систему был введен принцип самоопределения народов вплоть до отделения, то есть раздробления России? Когда можно было читать вывешенные на стенах зданий плакаты, гласившие: Отечество — это позор, и это в то время, как по улицам в исполнение условий Брест-Литовского договора, ходили в форме наглые германские офицеры, презрительно посматривая на обдрыпанных чинов бывшей императорской армии. Вот всё это и определило мою судьбу — мы, униженные и оскорбленные, гонимые и оплеванные русские люди взялись за оружие… Так я и очутился в белой армии. Подумайте хорошенько, что бы вы сделали на моем месте?

Мои собеседники молчали, находясь в явном затруднении.

— За что мы тогда стали воевать? За имения, за фабрики, за привилегированное положение? Если бы все сотни тысяч участников белого движения воевали бы за это, то в России не хватило бы вовсе ни имений, ни фабрик, ни других земных благ. А рабочие Ижевского и Воткинского заводов, сформировав свои полки, за что воевали? Вот, если я здесь теперь стою с вами, то это только потому, что не раз меня спасали и в революционном Петрограде, а потом и в Белой армии, простые русские солдаты, недавние крестьяне и рабочие. Их тоже тогда уже начали грабить и издеваться над ними. Ну, скажите откровенно, понимаете ли вы меня?

— Конечно, вы по своему логичны, Николай Николаевич, — сказал Павел Васильевич — но это дело прошлого, а теперь, когда нашему отечеству угрожает американский империализм, то его надо защищать.