Горькая истина. Записки и очерки

После завтрака подали тарантас, и Матвеев повез меня осматривать окопы. Это оказались ямы, наполненные водой, обваливающиеся, вырытые в желтой глине, и «брустверы» этих «окопов» были видны на огромном расстоянии.

Все «десятники» (офицеры) улыбались, показывая сами свои произведения, причем казалось, будто бы я приехал делать ревизию, присланный от какого-нибудь центрального большевицкого военного учреждения.

Вечером я снял на кальку самые подробные чертежи окопов и укреплений и затем, на казенной лошади, в сопровождении красноармейца, увез все секреты обороны Петрограда со стороны Финляндии.

В то же время на предполагаемых «позициях» мне удалось оговориться с местными крестьянами относительно моего предполагаемого бегства в Финляндию. Они обещали мне полное содействие, так как сами уже по-видимому, вполне достаточно успели вкусить прелестей рабоче-крестьянского правительства.

24 марта.

Все чертежи передал Владимиру Александровичу для передачи куда следует.

27 марта.

Заходил сегодня к полковнику Ризникову[121]. Он служит архивариусом в одном советском учреждении, что дает ему возможность собирать в специальном помещении архивы гвардейских полков.

Как-то на днях я был у него и при мне были доставлены 9 огромных, незаконченных ящиков с архивами нашего полка.

Я представлялся полковнику Ризникову, как временно командующему полком в мае 1917 года во время моей поездки на фронт, а потому я и доложил ему сегодня, что начал работу в тайной организации в пользу белых, обещал держать его в курсе дальнейших моих действий.

Он сообщил мне сведения о некоторых наших офицерах, находящихся в Северной армии генерала Миллера и отправившихся на Юг к генералу Деникину.

Он сам содействовал их отправке. Когда он узнал от меня, что я начал работать в организации[122], он сказал мне: «Ну вот вы никуда не ездили, а всё равно, что на фронте».

31 марта.

Мой отец знал, конечно, всё, что я делал эти дни, и всецело одобрял мои поступки, уговаривая всё же быть как можно осторожнее и не увлекаться, чтобы не наделать оплошностей. При этом он сказал, что мы оба рискуем попасть в чрезвычайку и, в случае допроса порознь, я должен твердо помнить, что он ничего не видал, даже если мне скажут «ваш отец нам во всем признался».

Как же он ненавидит их! Зная, что я рискую ежеминутно жизнью всей нашей семьи, он просит быть только осторожнее и ни разу даже не намекает, чтобы я бросил заниматься «шпионством». А ведь всего 4-е месяца тому назад он пережил мой арест за контрреволюцию, и я помню его побелевшее лицо, когда поздно вечером комиссар с шестью красноармейцами пришли меня арестовывать.

Со мной же происходит что-то странное и, даже, будто бы необъяснимое. Вместо того, чтобы опасаться возможного внезапного ареста чрезвычайки, расстрела, я чувствую, наоборот, что приобрел, наконец, душевный покой, даже весна кажется лучше, радостнее, светлее.

Иду я по Литейному проспекту; солнце светит ярко, весело, снег только что стаял, улица кажется такой чистой, хочется бегать и прыгать от удовольствия. А главное солнце не было таким новым давно, таким ярким. И свет его отражается в моей душе и согревает ее надеждой.

2 апреля.

Владимир Александрович свел меня на Жуковскую улицу в дом с надписью «Союз Китайских Граждан» и представил меня главному из Петроградской белой контрразведки Илье Романовичу Курцу. (Во время знаменитой поездки Эдуара Эррио[123] в Советскую Россию в 1933 году его сопровождал один из директоров интуриста — этот самый Илья Романович Курц[124]).

У него квартира с отдельным ходом на улицу, так что очень удобно к нему ходить. Сам он француз (эльзасец[125]), но давно живет в России и во время войны был начальником контрразведки одной из русских армий.

На его выцветшем френче были заметны следы споротых чиновничьих погон.

Трогательно и жутко, что секретарем у него работает его собственная дочь, девочка лет тринадцати, пишущая на машинке[126]. Это так необычайно в эти страшные дни, когда только и слышно, что про аресты и расстрелы. (В конце 20-х годов она приезжала в Париж и была выслана из Франции, по-видимому за деятельность в пользу Коминтерна).

Он отнесся ко мне очень хорошо, повторил, чтобы я действовал в Литейном районе, имел бы знакомства в красной армии и т. д.

Он сказал мне, между прочим, что он монархист, но что в данный момент это неважно: сейчас люди самым различных убеждений объединены под одним общим лозунгом: «Долой большевиков».