Горькая истина. Записки и очерки

Мы, офицеры, не видели в этом ничего предосудительного. У красных комиссары, по-видимому, временно куда-то убрались и зарядка искусственной ненависти, если такая и была, у мобилизованных красноармейцев моментально стала выдыхаться. На нашей стороне оказалась неразбитая лодка. Я, право, уже не помню, как это произошло, при этой совершенно необычайной обстановке полного затишья, но только вскоре, с помощью этой ладьи установился своего рода товарообмен дефицитными продуктами обоих сторон: у нас белый хлеб и сало, присылаемые англичанами, у них сахар и отечественная махорка. У едоков воблы слюнки текли на белый хлеб и сало, у курильщиков вишневого листа разгорались глаза на махорку. Один из приехавших к нам на «толкучку» красноармеец сообщил нам, что начальник ихней пулеметной команды, бывший царский поручик, хотел бы приехать к нам в гости. Вон, ходит там на берегу. Я тотчас же доложил об этом находившемуся при нас в это время батальонному командиру и, с его разрешения, сложив руки рупором стал кричать в сторону красного берега:

— Господин поручик, приезжайте к нам.

— Спасибо, — отвечает он — а чем вы гарантируете, что отпустите меня назад?

— Единственная наша гарантия — это наше честное офицерское слово!

— Присылайте лодку! — тотчас доносится с противоположного берега.

Картина была действительно необычайная. Красный начальник, правда без звезды, подходит к нашей офицерской группе, поблескивающей на солнце золотом погон. Здороваемся, козыряя взаимно друг другу, слегка прищелкнув каблуками, но без рукопожатия.

— Господин поручик, оставайтесь у нас! — говорю я.

— К сожалению, не могу, — отвечает красный пулеметчик.

— В чем дело?

— Видите ли това… простите, пожалуйста, — сказал он краснея, — у меня есть основательные причины.

— ??

— Дело в том, господа, что в начале 1918 года я уже был в одном белом отряде на юге России. Мы были тогда разбиты красными. Начальство наше побросало тогда нас, молодых, на произвол судьбы… В течении трех томительных суток скрывался я на сеновале и трудно передать, что я тогда пережил…

Он посмотрел на нас. Мы переглянулись. Я сказал:

— Продолжайте.

— Да вот и это снаряжение, и этот английский хлеб, и сало, ведь это всё иностранное, заграничное, а не русское, не свое, чужое…

— Ну, и что же? — сказал я.

В это время к нашей группе, печатая с левой ноги, подошел ефрейтор-телефонист, чтобы передать командиру батальона донесение.

— Боже мой, — сказал красный командир с невольным восторгом смотря на молодецкого ефрейтора, — совсем, как раньше…

— Оставайтесь, поручик, — говорит командир батальона.

— Нет, господа, это совершенно невозможно. Брат мой лежит раненым в одном из петроградских госпиталей… Да и другие соображения, — я уже вам говорил. Кроме того, я уверен, что белым не суждено выиграть войну…

При этих словах красного мы многозначительно переглянулись: нам начинало казаться, что перед нами настоящий большевистский комиссар, а вовсе не несчастный мобилизованный бывший офицер. Наш гость явно играл с огнем. Его жизнь была в наших руках. Смертельно побледнев, он сказал:

— А теперь разрешите назад, — мне пора…

— Ради Бога! — как один ответили мы красному офицеру, прикладывая руку к козырьку фуражки. В свою очередь он отдал нам честь… повернулся, сел в лодку, и наш солдат-белогвардеец тотчас же перевез его в его расположение.

* * *

Честное слово русского офицера было тогда священным. А ведь все действующие лица этого эпизода были лишь офицерами военного времени, ускоренных трехмесячных (!) выпусков военных училищ и школ прапорщиков, рыцарская закваска которых продолжала действовать без отказа даже в совершенно необычайной обстановке Гражданской войны.

* * *

С тех пор прошло 25 лет. Дерзкое утверждение красного командира оказалось тогда пророческим: белое движение понесло поражение, и русские офицеры оказались за рубежом. А в победившей красной армии продолжали служить и бывшие русские офицеры, и новые, красные командиры. Нам отсюда, из-за границы, трудно было судить, таилось ли еще в сердцах красных командиров, несмотря на опустошительное влияние советской пропаганды, чувство чести, присущее когда-то русскому офицерству. Или создался тип нового советского офицера, наподобие того советского человека, которого большевики добиваются создать? Мы знаем теперь, что это самое страшное преступление советской власти, попытка растления русской души, потерпело жестокое поражение. Современный русский человек, не став советским, сохранил в душе своей все положительные качества, присущие русскому народу, а потому и советский офицер продолжал хранить в сердце своем ненавистный большевикам потенциал чувства чести старого русского офицера. Мы можем быть спокойны за судьбы русского народа…