Горькая истина. Записки и очерки

По пути в театр мне вспомнилось, что «Пиковую Даму» Чайковский написал здесь, во Флоренции. Опера эта имеет свою историю. Всеволожский[226], директор Императорских театров, заказал эту оперу Чайковскому на сюжет повести Пушкина, но просил перенести действие ее с начала девятнадцатого века в восемнадцатый. Брат композитора, Модест[227]

, «переделал» Пушкина, заправив либретто оперы сильным мелодраматическим элементом, которого в такой дозе не было у Пушкина. Большевики же, как это им и полагается, откопали в этой опере Чайковского наличие «протеста» против «царизма»! Они уверяют, что «Пиковая Дама» тесно соприкасается с другими произведениями Чайковского последнего периода его творчества (в особенности с Шестой симфонией), в, которых отразились настроения и чувства некоторой части русской интеллигенции 90-х гг. XIX столетия в связи с усилением реакционного гнета. Растерянность, неудовлетворительность, мучительное ощущение разлада между одинокой метущейся личностью и социальной средой нашли отражение в его произведениях в глубоких философски обобщенных музыкальных образах.

Утверждения совершенно произвольные и, как в таких случаях всегда бывает у большевиков, просто высосанные из пальца. Но почему, в таком случае, и нам не выдвинуть свою версию и не развить ее? Тем более, что она будет основана на чувстве, а не на социальном заказе.

Мы возвратимся для этого к эпохе указанной Пушкиным в его повести, т. е. к началу девятнадцатого века.

Гвардейский офицер Герман, маньяк с профилем Наполеона. Во времена Пушкина у многих его современников еще не зажили раны, полученные в сражениях против французского маньяка, и многие русские города, села и деревни еще не возродились из пепла. Идеолог тайных обществ, глава будущих декабристов, Пестель[228], тоже был гвардейским офицером и притом не только с явной претензией на наполеоновский профиль, что уже и не так страшно, но с твердым намерением на осуществление в России своей маниакальной диктатуры в подражание императору-якобинцу. Нет ли параллели в одержимости Германа к азартной игре с не менее азартной одержимостью Пестеля к содеянию бунта и революции? Пушкин явлением мертвой графини Герману заглянул в потусторонний мир, одновременно допустив в «трех картах» определенное наличие колдовства. И не является ли тоже таким же колдовством, сглазом, «прогрессивная» одержимость оторвавшихся от русской почвы офицеров гвардии и прочих «передовых» людей того времени, подышавших отравленным воздухом революционной Франции?

Театральный зал глухо гудел перед поднятием занавеса.

Ожидая начала такой оперы, мне показалось вдруг, что я нахожусь в Императорском Мариинском театре в Санкт-Петербурге. Только не видно было в партере блестящих форм нашей Империи, военных и штатских. Но создавалось впечатление, что вот-вот весь огромный зал встанет, когда в крайней левой ложе бельэтажа покажется Государь Император и, поклоном с мягкой улыбкой на лице, пригласит всех сесть…

Подняли занавес. Передо мной столь знакомая с детства железная решетка и мраморные статуи Летнего Сада. Летний Сад! Сколько связано с ним в моей жизни с самых моих детских впечатлений и до дней моей юности уже сознательных, к сожалению, в трагические годы Февраля и Октября! Всё это было уже так давно, но всё еще маячит яркими точками воспоминаний в тумане безвозвратного прошлого…

На сцене нянюшки и мамушки нянчат своих детей, струится симфония Чайковского, поет прекрасный итальянский женский хор. А я совсем живо вижу себя совсем маленьким мальчиком, которого ведет за ручку незабвенная моя няня-Варя к памятнику дедушки Крылова. Она уже мне читала иногда по складам его басни, и я с любопытством узнавал на барельефах памятника знакомых мне зверей. Весной, в мае, доносилось в Сад громовое ура и звуки военной музыки: Государь Император принимал на Марсовом поле парад своей Гвардии…

Но вот появляются на сцене гвардейские офицеры, быть может, будущие декабристы. Я улыбнулся: среди них, наверное, были и мои однополчане… Но в уши мне напрашивается, заглушая хор и солистов, совсем другая музыка. Около Сергиевского всей Гвардии собора приглушенно играет военный оркестр, улицы запружены войсками и народом: хоронят неведомого, но, видимо, очень важного генерала. Эскадрон Гвардии в блестящих латах, в касках с двуглавыми императорскими орлами, с развевающимися на пиках маленькими флажками, громыхает саблями и копытами коней. Движутся колышась, как по нитке выровненные ряды гвардейской пехоты. Грозно продвигается, стуча колесами, артиллерийская батарея. Степенно марширует рота седоусых старцев, дворцовых гренадер, георгиевских кавалеров, в высоких медвежьих шапках, в черных шинелях или в золотом расшитых мундирах…