Зимняя канавка. Декорация была так красива, а воздушный переход из одного дворца в другой так напоминал один из уголков Флоренции, что зрители приветствовали рукоплесканиями поднятие занавеса. Взволнованно аплодировал и я… Нева, каменные львы гранитной набережной. Была поздняя осень, но, может быть, и белая ночь, когда Лиза ждала там зловещего маньяка. Она не замечала стальную гладь бесшумно текущей могучей реки, она не видела вдали в чудесной дымке светотени неслучившейся ночи, таинственных очертаний Петропавловской крепости и пронзающей небо иглы собора. Она не слышала величественной мелодии курантов, расплывавшейся по водяным просторам. Но я, сидя во Флорентийском театре, и замечал, и видел, и осязал за тысячи километров знакомые с младенчества родные картины и звуки, хотя бы уже давно и отзвучавшие… Она пришла, бедная русская женщина, чтобы «рассеять подозрения». Пред ней уже начал вырисовываться лик безумца в своих страшных образах зверя. Она всё еще надеялась и не могла убедиться, всё еще не имела сил осознать, что любимый ею человек — страшный, одержимый, полоумный маньяк, находящийся в своем безумии уже вне пределов нормальной человеческой мысли. Лиза оказалась тогда первой жертвой, погибшей в пучинах хладной Невы, когда безумие в России зарождалось и медленно начинало захватывать незрелые умы.
Игорный дом явился апогеем и финалом первоначального безумия. Все сдерживающие начала рухнули, давно задуманное беснование было выпущено на волю: стало «все позволено»… Результатов долго ждать не пришлось: град Петра стал неузнаваем… Он был в конвульсиях беснования… Ручьями текла кровь, и голод протянул свою костлявую руку над бывшей столицей. Сотни людей «непрогрессивных» ежедневно получали напутственную пулю в затылок при изъятии их как «буржуев» из социалистического рая. Других сажали в барки на Неве, вывозили на взморье и там топили. Душераздирающие сцены разыгрывались перед дверьми Чека на Гороховой улице, где стояли толпы родственников с корзиночками и пакетиками передач голодающим смертникам, которым не полагалось «социалистическое продовольствие».
По проспектам, набережным, улицам и переулкам бродили тени опухших от голода жителей еще так недавно богатой и сытой Северной Пальмиры. Около павших лошадей толпился народ; перочинными ножами люди старались отрезать кусочек падали… А над агонизирующим городом, как ведьма на метле, носилась старая подмигивающая колдунья, затрепанная Пиковая дама — «Свобода» — с тремя картами в костлявых руках: марксизм, террор и голод… Смрадный угар смуты безжалостно разметал тогда Петроградские семьи. Няня Варя, водившая меня когда-то за ручку в Летний сад к дедушке Крылову, журившая и холившая меня любовно, в далекой своей деревне спасала моих родителей и младших сестер и братьев от любвеобильных порывов золотого сердца главного чекиста… Я же, с заплеванной русской душой, бежал к «белобандитам»…
Хотя все эти страшные крапленые карты уже тогда были биты, но всероссийский безумный игорный дом всё еще продолжается и по сей день, грозя перейти в сумасшедшую живодерню мирового масштаба…
Громовые аплодисменты итальянских зрителей своим непревзойденным певцам вновь вырвали меня из моего оцепенения. Их вызывали бесконечно, и зал овациями приветствовал их и гений Чайковского. Я смотрел на лица аплодирующих. Не только чувство эстетического наслаждения было на них написано. Многие лица были бледны и сосредоточены, — страшные звуки гениального русского композитора, положившего на музыку человеческое безумие и бесовскую одержимость, затронули глубокие недра их душ.
На другой день, всё еще находясь под впечатлением виденного, слышанного и пережитого, я вновь пошел скитаться по Флоренции, чтобы разыскать дом, в котором жил и творил наш русский композитор…[230]
Драгоценная фреска
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать, —
В Россию можно только верить.
Если вы возьмете в руки путеводитель по Италии и начнете его перелистывать, то вы немедленно убедитесь, что вряд ли хватит всей вашей жизни, чтобы осмотреть все без исключения сокровища искусства в этой чудесной стране в таком изобилии находящиеся. В Риме все эти шедевры Возрождения и других творческих эпох находятся как бы представленными на фоне древнеримской цивилизации и культуры, а также и предшествовавшей ей этрусской.
Римский Папа, принимавший как-то иностранцев, задал одному из них вопрос:
— Скажите, сын мой, сколько времени пробудете вы в Риме?
— Три дня, Святой отец, — последовал ответ.
— О, вы всё успеете осмотреть в нашем городе, — ласково заметил Папа.
— А вы? — обратился он к другому.
— Три месяца.