Горькие травы

Пётр сладко спит рядом, а я сижу на перепачканной простыне, судорожно соображая, как замести следы. Провернуть всё незаметно нет никакой возможности, и я, обречённо вздохнув, бужу его. Говорю, что ему придётся помочь мне избавиться от трупа, и для устрашения трясу рукой с окровавленными пальцами, ожидая увидеть на его лице брезгливость и отвращение. Но Пётр быстро оценивает ситуацию, целует меня мягкими после сна губами и называет дурочкой. А потом выдаёт чистое полотенце, свои треники и отправляет в душ. Лепечу, что мне стыдно, что я куплю новое постельное бельё, что мне нужно домой, что у меня страшнейшая дисменорея в первый день и сегодня я буду умирать. Но он отрешённо кивает и, кажется, совсем не слушает, только закрывает за мной дверь ванной.

Когда я выхожу, Пётр разувается в прихожей. Снимает куртку и протягивает мне коробку тампонов, пачку обезболивающего и шоколадку. Через пару минут укладывает на диван и укутывает пледом. Спрашивает, нужна ли грелка, и выдаёт мне удивлённого Платона. Целует и говорит, что никуда не отпустит. И уходит менять простыни.

Почти весь день я провожу в позе эмбриона, скрючившись от боли. Веду себя отвратительно: ною, постанываю, прошу меня не бесить и дать вкусненького, но засыпаю раньше, чем успеваю ответить на его вопрос, чего именно хочу. Пётр спокойно реагирует на все мои капризы, заваривает сладкий чай и очень разумно не лезет на рожон.

К вечеру отхожу. Мы лежим на диване: я — как королевишна, Платон — крендельком на моём животе, а Пётр теснится между мной и спинкой. Резкие боли ушли, я выспалась на сутки вперёд и теперь под монотонный бубнёж телевизора разглядываю круги от ламп на потолке. Моя голова на плече Петра. Оно, наверное, давно затекло, но руку он не убирает. Читает что-то в телефоне, в наушниках музыка, время от времени закинутая на спинку дивана нога дёргается в такт.

День, начавшийся с самой натуральной катастрофы, превратился в уютный домашний вечер. Не такого ты обычно ожидаешь, когда задерживаешься у мужика ради хороших потрахушек. Особенно если в анамнезе совсем другой опыт.

Никита променял роль моей сиделки на куда более интересный досуг.

Стоп, я обещала себе не сравнивать.

Бросаю быстрый взгляд из-под полуопущенных ресниц на профиль Петра.

Вот только мужиком для потрахушек он был лишь в первую ночь, а потом, как бы я этому ни противилась, потрахушки превратились в нечто большее.

Как так? Чем заслужила? Он безумно красивый, невозможно налюбоваться. Дерзко шутит, как я люблю. В меру романтичен, и эта мера стремится к нулю, опять же — как я люблю: никаких свечей, чайных роз, зай и кисунь. Слушает меня, складно говорит, со вкусом ругается, с лёгкостью цитирует моих любимых писателей и вполне может соперничать со мной по части знания всяких рандомных фактов. Вон вчера рассказывал, что статуя Свободы изначально была ярко-рыжего цвета, а не привычного зелёно-голубого, и даже подробно описал все этапы минерализации от куприта до атакамита, но я не запомнила.

У меня в принципе-то планка невысокая, мне достаточно чувства юмора и справки об отсутствии венерических заболеваний, чтобы заинтересоваться мужчиной. Правда, ненадолго, чего уж. Надолго я как-то попробовала, до сих пор не все раны затянулись.

— Ась? — вдруг спрашивает Пётр, и я быстро стираю все возможные тени с лица и поднимаю глаза. Он вынул один эирпод, телефон на животе, смотрит пристально. — О чём думаешь?

— Ни о чём, — бодро вру я.

— Ты можешь сказать мне, если хочешь.

Не могу. Я просто буду заботиться о нашем тёплом и тугом коконе и оберегать его от всего, особенно от болезненных воспоминаний.

— Да вот, — снова включаю мастера переводить тему, — размышляю, не записаться ли мне на курсы самообороны. А то, знаешь ли, мало приятного, когда за тобой по ночам ходят стрёмные мудаки.

Он ещё мгновение внимательно смотрит мне в глаза, будто пытается прочитать мысли, а затем хмурится, скребёт пальцами хорошо заросшую щёку.

— Ась, может быть, ты позволишь мужчине обеспечивать твою безопасность?

Крепко сжимаю губы, чтобы не расплыться в широченной улыбке и не спросить, какому такому мужчине — ему, что ли?

— Пожалуйста, больше не ходи одна по ночам, ладно? Мудаков вокруг полно. А если страшно, звони мне. Приеду, заберу, вытащу из любой передряги. Я серьёзно, Ась, чего ты ржёшь?

— Вовсе я не ржу, — глупенько смеюсь я.

Это нервное. Или даже гормональное. Иначе почему его «помогу чем смогу» я воспринимаю как нечто жутко романтичное, на тринадцать из десяти?

— Ну-ка иди сюда, — говорит он и тянет меня к себе.

— Кота же раздавим! — сопротивляюсь я, позволяя Платону спрыгнуть с дивана, раздражённо тряся кончиком хвоста, а потом прижимаюсь к Петру, сплетая свои ноги с его. — А что, если в нужный момент ты окажешься занят? Не знаю, будешь, там, лампочку кому-нибудь вкручивать? Может, мне освоить хотя бы один приёмчик? Ты знаешь? Научишь?