Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Такой вот работой и занимались «богостроители». Их идеи были порождены, в первую очередь, жаждой просветительства, желанием внести в широкие народные массы марксистское учение в привычных для них христианских представлениях о Боге в его созидающей ипостаси. В отличие от них Ленин, проводя жесткую материалистическую линию, ни на какой на компромисс, даже в пропагандистских целях (sic!), с исторической «поповщиной» идти не желал. С точки зрения диалектического материализма, коей он неуклонно придерживался, его оценка учения «богостроителей» как реакционного, эклектичного и в логическом отношении достаточно путанного, была вполне справедлива. Впрочем,

…тот, кто ценит в философии прежде всего систему, логическую отделанность, ясность диалектики, одним словом, научность, может без мучительных раздумий оставить русскую философию без внимания [ЛОСЕВ. С. 138].

Как особый тип русской рефлексивной личности Горький вполне подпадает под метафорическое определение – «Человек идеи». В кругах интеллигенции конца ХIХ в. такие люди были не редкость.

Сам Горький не раз описывал в своих произведениях «человека идеи» – см., например, образ Ромася в повести «Мои университеты». И, конечно же, наиболее яркий пример такой личности – с точки зрения максимализма самовидения, это Ленин, чей образ с трогательной искренностью запечатлел Горький в своем очерке-некрологе – см. Горький Максим. Ленин: (Личные воспоминания). М.: 1924.

Характеризуя духовный климат эпохи своего созревания и вхождения в большую жизнь, Горький в статье «Разрушение личности» писал:

В восьмидесятых годах жизнь была наполнена торопливым подбором книжной мысли; читали Михайловского и Плеханова, Толстого и Достоевского, Дюринга и Шопенгауэра, все учения находили прозелитов и с поразительною быстротою раскалывали людей на враждебные кружки. Я особенно подчёркиваю быстроту, с которою воспринимались различные вероучения; в этом ясно сказывается нервная торопливость одинокого и несильного человека, кото-рый в борьбе за жизнь свою хватает первое попавшееся под руку оружие, не соображая, насколько оно ему по силе и по руке. Этой быстротою усвоения теории не по силам и объясняются повальные эпидемии ренегатства, столь типичные для восьмидесятых годов и для наших дней. Не надо забывать, что эти люди учатся не ради наслаждения силою знания, – наслаждения, которое властно зовёт на борьбу за свободу ещё большего, бесконечного расширения знаний, – учатся они ради узко эгоистической пользы, ради всё того же «утверждения личности» [ГОРЬКИЙ (I). Т. 24. С. 46].

Напомним, что одновременно с «торопливым подбором книжной мысли» и «быстротою усвоения» всякого рода «теории», в интеллектуальных кругах не прекращался спор «западников» и «славянофилов» – двух главных идейных течений русской мысли.

Горький, «отстаивая благотворность европейской цивилизации, раскрепощающей душу и ум человека» [КАНТОР (II)], выступает в этом извечном для России дискурсе как «истовый западник». Его западничество было вполне «типичным» и

выражалось не в презрении к России, а в отрицании ее отсталости и патриархальности: оно было во многом утопической и, без всякого сомнения, оптимистической верой в будущее русского народа, которому суждено было, по мнению западников, стать одной из ведущих культурных наций Европы и всего мира [ЩУКИН. С. 122–123].