Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

6 октября 1921 года состоялся отъезд M. Горького в Германию, в бессрочный, оплачиваемый за счет государства, «лечебно-реабилита-ционный» отпуск. А с июня 1922 года по прямому указанию Ленина, в рамках борьбы с инакомыслием началась компания высылки из Советской России представителей интеллигенции, включая многих известных философов и мыслителей. В отличие от комфортного отбытия из страны Максима Горького, высылка «инакомыслящих» носила грубый, насильственно унизительный характер: всем им разрешалось взять с собой лишь две пары кальсон, две пары носков, пиджак, брюки, пальто, шляпу и две пары обуви на человека; все деньги и остальное имущество высылаемых подвергались конфискации. Поездами и пароходными рейсами — знаменитые «философские пароходы», из страны было выдворено более 160 выдающихся представителей интеллигенции, включая многих известных философов и мыслителей: Н. Бердяев, С. Булгаков, Б. Вышеславцев, И. Ильин, Н. Лосский, П. Сорокин, Ф. Степун, С. Трубецкой, Л. Франк и др. В числе писателей находился и хороший знакомый Горького Михаил Осоргин (Ильин). Таким образом, Горький знаково отметился и в истории русской эмиграции «первой волны», оказавшись в числе русских знаменитостей, покинувших страну сразу же после окончания Гражданской войны. Однако в отличии от большинства изгнанников он находился на довольстве у советского правительства и Вожди революции, несмотря на его декларируемую в первые годы пребывания на Западе оппозиционность, не оставляли его своим вниманием. Касалось это и Григория Зиновьева — казалось бы, злейшего врага, совсем еще недавно нещадно травившего писателя. Уже в июле 1923 года Григорий Зиновьев, по-прежнему процветающий в Петрограде, как ни в чем не бывало по-дружески пишет Горькому в Берлин:

Пишу под впечатлением сегодняшнего разговора с приехавшим из Берлина Рыковым. Еще раньше Зорин мне говорил, что Вы считаете, что после заболевания В. И<льи>ча у Вас нет больше друзей среди нас. Это совсем, совсем не так, Алексей Максимович. <…> Весть о Вашем нездоровье тревожила каждого из нас чрезвычайно. Не довольно ли Вам сидеть в сырых местах под Берлином? Если нельзя в Италию <…> — тогда лучше всего в Крым или на Кавказ. А подлечившись — в Питер. Вы не узнаете Петрограда. Вы убедитесь, что не зря терпели питерцы в тяжелые годы. Я знаю, что вы любите Петроград и будете рады увидеть улучшения. <…> Дела хороши. Подъем — вне сомнения. Только с Ильичом беда [БАСИНСКИЙ (II). С. 66].

Примирительно-дружелюбный тон письма Зиновьева можно объяснить спецификой межличностных отношений в ближайшем ленинском окружении. Подружиться со вчерашним оппонентом и даже обидчиком, но человеком важным для успеха «нашего» дела и изъявляющим готовность стать соратником, считалось в нем правильным, политически целесообразным решением. Ренегатство жестко порицалось, но искреннее желание примкнуть к партии большевиков, — которая на самом деле до Революции была партией ультрарадикальной меньшинства, принималось охотно, вполне в духе христианской традиции, как «торжество правды, прощающей

и чрез то побеждающей». В борьбе за единоличную власть в партии и стране Сталин, теоретически опираясь на ленинский тезис о том, что

сопротивление эксплуататоров начинается д о их свержения и обостряется после с 2-х сторон [ЛЕНИН. Т. 39. С. 261, 262],

— уничтожил «весь старый руководящий слой партии, государства и армии». Зиновьев, как виднейший представитель этого слоя, одним из первых попал в опалу и вскоре оказался за решеткой. Единственный человек на воле, которого он мог просить заступиться за него перед Сталиным, был Горький. Хорошо зная,