Горький квест. Том 3

На карте появились еще три точки, две из которых находились совсем близко друг от друга. Значит, вот почему Володя Лагутин ходил за спиртным к Щуке. Вот откуда появились в его голове такие странные размышления о персонажах «Вассы». Он наказывал себя. Он умышленно причинял себе боль, проходя мимо места, где совершил ужасное и непоправимое, или пребывая в непосредственной близости от него.

Да, занятным человеком был мой родственник… В условиях окружающей его лжи ему было невыносимо душно, он хотел вырваться, куда угодно, только бы оттуда, как верно подметила Евдокия. За границу не уедешь, а внутри своей страны те правила жизни, которые так давили на Владимира, существовали в любом месте, в любом городе, так что переезд ничего не решал. Уж лучше в тюрьму. Если совершить что-нибудь малозначительное, то могут и не посадить, дать условный срок или назначить наказание, не связанное с лишением свободы, как объяснил Назар. Тут надо было действовать наверняка. С размахом, так сказать. И обязательно в одиночку, чтобы у суда потом не было возможности заявить, что подсудимого Лагутина плохие мальчики втянули в дурную компанию и заставили присутствовать при совершении преступления, а сам он ничего не делал, только рядом стоял.

– А суд сказал бы именно так, можешь мне поверить, хозяин и мадам постарались бы изо всех сил. Он пошел бы как соучастник, но остался бы на свободе. Но могли даже и так вывернуть, что Лагутин и не соучастник вовсе, а случайный прохожий, мимо шел, увидел, остановился. Если обнаглеть окончательно, то можно и совсем круто замесить: случайный прохожий не просто остановился, а начал требовать от преступников прекратить противоправные действия и пытался их задержать в одиночку, но не справился. У нас в те годы командно-административной была не только экономика, но и правосудие, сам понимаешь. Впрочем, как и сейчас. Так что вынести можно было любой приговор, на какой хватит фантазии.

Трудно сказать, вынашивал ли Володя свой замысел долгое время или решение принималось спонтанно, под влиянием тяжелого настроения и подходящих обстоятельств. Но если мы не ошибаемся в своих предположениях, то в августе 1975 года мой родственник совершает убийство и ждет, что за ним вот-вот придут. Никто не приходит. День, другой, неделя, две… В голове проясняется, молодой человек осознает, что натворил: лишил жизни человека. Да, бездомного алкоголика, собирающего на улицах и помойках пустые бутылки, чтобы купить самого дешевого пойла, и устраивающегося на ночлег на скамейках, в подъездах, на вокзалах, но – человека! И в сентябре последовала попытка покончить с собой.

Все выглядело довольно логично. По крайней мере, для меня. Но не для Назара, который так и не нашел объяснения тому факту, что его начальник Волосов знал о Лагутине. Откуда он мог знать? А если не знал, то почему застрелился? В дилемме «Лагутин или родной сын» хотя бы можно было найти мотив действий Дим-Димыча, как его называл Назар. А без этой дилеммы никакого мотива не просматривалось.

* * *

В «Записках молодого учителя» о романе «Фома Гордеев» Владимир Лагутин подробно останавливался только на двух моментах. Первый – утверждение крестного, что Фома должен быть лучше других, «вперед людей уйти, выше их стать». Этими словами крестный Маякин будил и укреплял честолюбие Фомы, который восхищался образованными людьми благородного происхождения, хотел встать вровень с ними, разговаривать, не стесняясь собственного невежества, но при этом даже не пытался читать, получать новые знания и овладевать науками. На вопрос дочери крестного, Любы, о светском обеде Фома искренне отвечает: «Беда! Я точно на угольях сидел… Все – как павлины, а я – как сыч…» Однако к книгам, которые во множестве читает Люба, Фома относится крайне пренебрежительно: «Брось… никакого толку не будет от книг твоих!.. Вон отец-то у тебя книг не читает, а… ловок он!» Люба ему втолковывает: читаешь – и точно пред тобой двери раскрываются в какое-то другое царство, в котором и люди другие, и речи, и вся жизнь другая, но Фома упрямо и недовольно отнекивается: «Не люблю я этого… Выдумки, обман». После чего автор «Записок» углубился в длинные рассуждения о том, чем должна быть литература: хроникой реальной жизни или отражением мира, созданного фантазией творческой личности. Здесь же Владимир снова вернулся к пьесам «На дне» и «Мещане», вспомнил пару «Лука и Сатин» и рассуждения Татьяны Бессеменовой о том, что в книгах все не так, как в жизни бывает, и пришел к выводу, что вопросы правды и лжи интересовали Горького не меньше, чем самоубийства.