Горький квест. Том 3

– «Жизнь коротка. Не успеешь, дурак…» Рискую. Женщина уходит посмеиваясь. Леплю, – тихо повторила она, как заклинание.

Мне показалось, что доктор слегка наклонился в ее сторону. Совсем чуть-чуть, еле заметным движением, но это было очевидное движение навстречу. К ней. Галия перехватила мой взгляд и усмехнулась одними краешками губ. Она тоже заметила.

Наташа уже не рыдала, она отстранилась от Назара и, шмыгая носом, вытирала лицо тыльными сторонами ладоней.

Галия как ни в чем не бывало подвела итог и предложила:

– Может быть, возьмем что-нибудь полегче? Не такое печальное?

– Все, что полегче, хорошо известно, – возразил Эдуард. – Это будет не соревнование, а профанация, даже я смогу участвовать.

– Не скажите, Эдик. Вот, например… – она задумалась и вдруг тряхнула головой: – «Круглы у радости глаза». На каждом углу эту песню не пели, а она вполне оптимистичная.

– Надо же, – задумчиво протянул доктор, – я и не знал такую… А ведь был уверен, что Окуджаву всего знаю.

Назар ободряюще взглянул на Наташу.

– Давай-ка, дочка, покажем этому эскулапу, что такое настоящий знаток.

Наташа молча кивнула и снова хлюпнула носом.

– «Круглы у радости глаза и велики – у страха»,

– «И пять морщинок на челе от празднеств и обид…»

– «Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха»,

– «И все затихло, улеглось и обрело свой вид».

Да, золотые слова: все затихло, улеглось и обрело свой вид. Именно так и должно все происходить.

Я тихо покинул поле битвы, не дожидаясь окончания поединка.

* * *

Назар обещал зайти ко мне, когда закончит соревноваться с Наташей, и клялся, что не останется пить чай у Галии. Я прикинул, что раньше одиннадцати вечера вряд ли увижу своего друга, поэтому решил не тратить время и немного поработать, записать хотя бы кратко соображения Качурина. Не спеша заварил кофе, разложил бумаги и блокноты на столе и уже приготовился заняться делом, как тренькнул звонок.

На пороге стоял Назар, как я, собственно, и ожидал, а за спиной у него возвышался Эдуард. Обычно сонные его глаза под полуопущенными веками сейчас сверкали возбуждением и нетерпением.

– Прошу извинить, я без приглашения, – сразу заговорил доктор. – Но Назар Захарович сказал, что если это касается дела, то можно приходить в любое время.

Я отступил назад, давая гостям войти. Энтузиазм Качурина меня порадовал. Неужели он придумал что-то еще, кроме неудачного самоубийства Володи Лагутина?

Оказалось, нет, ничего нового, просто еще один аргумент в пользу высказанной доктором версии. Но аргумент, следовало признать, сильный.

– Помните фразу о том, что «любви последней не получилось»?

Пришлось признаться, что не помню.

– В самом конце эссе про «Старика», где текст, написанный в измененном состоянии.

Я раскрыл папку с распечатками, нашел нужное место, перечитал и кивнул.

– Можно взглянуть на скан рукописного текста?

Я собрался было удивиться, но потом вспомнил наши посиделки на даче и послушно включил компьютер. Вставил флешку со сканами, нашел папку «Записки, том 2», открыл нужную страницу. В нетрезвом состоянии почерк Володи, и без того неразборчивый, делался совершенно неудобочитаемым. Если бы добросовестные сотрудники Берлингтонов, курирующие проект, не требовали обязательного перепечатывания всех рукописей с целью сделать их пригодными для чтения и анализа, то у исследования не было бы шансов оказаться выполненным. Никто не стал бы тратить недели, месяцы, а то и годы, чтобы разбираться в чужих каракулях.

Эдуард уселся за стол, вытянул шею, приблизив лицо к монитору, и впился глазами в текст.

– Так я и знал! – торжествующе воскликнул он. – Как чувствовал, что с этой фразой что-то не так. Посмотрите сами, что здесь написано.

Он пошевелил мышкой, подведя курсор к нужной строчке. Ничего, кроме невнятных каракулей, я разобрать не смог, но… Даже мне, человеку не искушенному, было видно, что от руки написано не то, что в распечатке. «Любви последней не получилось». Одно слово покороче, два более длинных и одна частица. В рукописи же я видел четыре слова разной длины и еще три совсем коротеньких, не то частиц, не то предлогов, не то местоимений. Разобрать этот коряво выполненный текст я вряд ли сумел бы.

– Но это же невозможно прочитать! – воскликнул я.

– Правильно, – кивнул Качурин. – И человек, который набивал в компьютер текст для переводчика, тоже не справился. Но он пытался. И сделал что сумел.

Я всмотрелся более внимательно. Первое слово в рукописной фразе начиналось с «Л», а через букву от нее сверху виднелся хвостик, свидетельствующий, вероятнее всего, о букве «б». Любовь? Любви? Может быть, тот, кто печатал, не так уж сильно ошибся?

– Не мучайтесь, Дик, я прочту, – уверенно произнес доктор. – Я же медик, я хорошо умею читать неразборчивые почерки своих коллег, опыт большой. Видите, сколько букв в первом слове?

Он аккуратно перемещал курсор последовательно от начала к концу слова и считал вслух:

– Один, два, три, четыре, пять, шесть… Согласны?

– Ну да.

– А в слове «любви», как в распечатке, их только пять.

– Откуда же лишняя буква?

– Она не лишняя, Дик. Она как раз на своем месте. Вот она, видите? Буква «о».