Город

Я закрыл книжный шкаф и оставил ключ в дверце. Мне понравилось то, что впервые за двадцать три года ключ остался торчать в дверце книжного шкафа.

— Нет! — сказала она, — туда мне нельзя…

Я рассматривал книги на полках. Рассматривал корешки. Брать эти книги руками у меня желания не было.

— …Как вы не понимаете? — гневно сказала она.

— На машинке печатали вы? — Дружелюбно спросил я, увидев «Эрику», — вот, возьмите машинку. У нее буква у западает?

Она покраснела.

Я знал, отчего

она покраснела. Нет, не оттого, что ее пальчики с рубиновым камешком в золотых лепестках печатали эти записки ко мне, и не от глумливого смеха, которым было окружено сочинение этих записочек с претензией на изящность и верткость ума, известного многим смеха, когда двое не слишком умных людей глумятся, гордясь остроумием, над кем-то отсутствующим, покраснела не оттого, что, не зная меня, глумилась надо мною в угоду покойнику. Она растеряла слова оттого, что я все это знал.

— Как вы можете… — тихо сказала она, растерянность уступала в ней злости, она злилась за то, что нечаянно вдруг покраснела, и злилась не на себя, а, естественно, на меня.

Чтобы восстановить свое гордое право быть хранительницей печали, незаметно растраченное вчера, ей было необходимо очень горько себя пожалеть.

— Как вы можете… — тихо, с гневом и благородной скорбью сказала она, расширяя прекрасные ноздри, и чем-то очень знакомым, телевизионным повеяло на меня.

— Не отвлекайтесь, — сказал я.

— …Ну хоть месяц! — закричала со злобой она, отбрасывая не идущую к делу скорбь, — хотя бы неделю!..

Я сел на стол, закурил, дождался, когда она замолчит, и рассказал ей короткую притчу о том, что плохой человек отрубает щенку бульдога хвост сразу, а гуманист рубят хвост по кусочку в день, чтобы пес меньше мучился.

…Заплакала она в коридоре. Потом ее злые, беспомощные рыдания заглушил шум включенной в ванной воды.

VI

Я повертел бессмертную гравюру «Людочке с дружбой, любовью…»…, кинул ее на подоконник и увидел в углу на пыльном паркете зелененький телефон. Подумав, я догадался: круглый столик, где стоял телефон, употребили под елку. Я не знал, что в квартире есть телефон, присутствие его многое упрощало. Я поставил телефон на стол и устроился рядом. Мне мешала настольная лампа. Дрянная настольная лампа с серо-зеленым стеклом. В детстве я верил, что подставка и ножка лампы исполнены из малахита. За двадцать лет краска на железе выцвела, стала бурой, и увяла еще одна ложь из многих, которыми он окружал себя. Я лениво ударил лампу, и она свалилась за стол. Загремела латунь и жесть, стекло с лязгом разбилось. Стрельнула лампочка.

Как-то, в колючей юности, я, выпив, разбил свой будильник. Была осень, пора тяжелых, обложных неудач. Поздним вечером я вернулся в холодную комнату, где рама в окне разбухла и не закрывалась. При свете резкой, ничем не укрытой лампочки я долго сидел за покрытым старой клеенкой столом. Квадратное, низко помещенное окно без занавесок выходило на черную, вздувшуюся под фонарями Фонтанку. Я думал о том, что осень — пора безутешных итогов, что лягут сырые снега, что зиму мне в этой берлоге в Коломне не перемочь, что без сухих башмаков и пальто, без хорошей еды я наверное слягу, и выхода я не видел.

В неудачах люди грустят; я в те годы заболевал от унизительности неудач и обрушивался в злость и ярость. Бешенство, запертое во мне, выматывало меня и сжигало последние силы, — а силы в семнадцать лет казались почти на исходе. Тогда я не знал, что порой неудач и секущих как град неприятностей не следует пять вина. Вино позволительно в покое, за хорошим столом, с неслучайными и желанными сердцу людьми. Порой неудач, когда стоит темная мокрая осень и беспросветная сырая зима, вино утомляет и выжигает, и, чтобы двигаться, чтобы жить дальше, нужно снова и снова пить, но тогда я об этом не думал. Ярость, глухая и бесполезная, выматывала меня, я метался, как пес на цепи, — неподвижно склонясь над покрытым холодной клеенкой столом, сцепив мертво пальцы. Передо мной на столе покорно тикал будильник. В мятущейся, хриплой и неподвижной ярости я думал о том, как же мне разорвать эту сеть нескончаемых, ранящих бед, и бессмысленная живучесть, неуязвимость тщедушного механизма стала мне невыносимы. Я сгреб будильник в кулак — и всадил его точно в дверной косяк, с четырех или с трех шагов.