Город Дождя

что мы уже когда-то встречались, что нас связывают какие-то прочные, но прозрачные

ниточки, что-то радостное, трагическое, ушедшее и больное.

– Бедный, ты совсем замёрз, – сказала я, доставая из сумки кошелёк. – Почему ты голодаешь

на улицах? У тебя нет дома?

– Есть, но лучше сдохнуть от голода, чем жить там, – хмуро ответил он, недовольный тем,

что я не спешу отдавать ему деньги, приставая с ненужными вопросами.

Мне было жаль этого дикого недоверчивого мальчика, но всё, что я могла сделать для него –

это лишь дать ему несколько бумажек, которые могли хоть как-то скрасить его

существование, по крайней мере, на ближайшую неделю. Хотелось погладить его по голове,

но я знала, что он этого не позволит. Когда я протянула мальчику деньги, он быстро схватил

их и убежал, словно боялся, что я передумаю и потребую их назад. Глядя ему вслед, я,

наконец, поняла, почему он показался мне знакомым. Дело было в удивительном цвете его

глаз.

До переезда в Москву, когда мы жили в частном доме, у нас был ласковый щенок хаски по

имени Чарик. Он был похож на волчонка, только домашнего и ручного. По утрам он будил

меня, слегка покусывая за ухо крохотными острыми зубками, заглядывая в лицо своими

синими, как северное небо, глазами. Его предки перевозили различные грузы в собачьих

упряжках под тёмной высью, охваченной полярным сиянием, а Чарик был почти свободен;

наверно, поэтому во время прогулок он всё время стремился убежать, чтобы сполна

выплеснуть необходимую энергию. Однажды он сбежал, а потом мы узнали, что его

безжалостно убили местные мальчишки. Просто так. Повесили ради развлечения. Когда мне

сказали об этом, я первый раз почувствовала, что мир, в котором проходило моё безоблачное

детство, где я была убеждена в том, что рождена для счастья, стал другим. Обои в комнате

потемнели, потолок опустился, желая раздавить своей тяжестью, детские игрушки

превратились в бессмысленный хлам, и я сама стала казаться себе чем-то бестелесным,

жалким духом, заблудившимся в чужом склепе.

Вечером я вытащила из кабинета отца пистолет (он купил его после того, как на него

однажды напали какие-то отморозки), и незаметно покинула дом. Я смутно представляла,

как им пользоваться, не знала, заряжен ли он, и даже точно не осознавала, что собираюсь

сделать, заходя во двор одного из убийц. Я помню ужас на лице того мальчишки, отнявшего

жизнь у моего маленького друга, когда он заметил оружие в моих руках. Черты его лица

исказились, вытянулись в уродливую гримасу страха пещерного человека, оказавшегося, без

своей большой стаи, один на один с более сильным противником. Когда я навела на него

пистолет, он пронзительно закричал и кинулся в дом. Я не стала стрелять. Не могла. А мысль

о том, что я стану такой же убийцей, как он, пришедшая ко мне в тот момент, когда я

целилась ему в грудь, вызвала приступ тошноты и леденящий трепет. Я бросила оружие и

пошла прочь. Возвращаться домой не хотелось, поэтому я просто шла вперёд, пока не

осознала, что иду по лесной тропе.

Андрей нашёл меня на охотничьей вышке. Мы часто забирались туда, когда гуляли по лесу.

Там наверху мы чувствовали себя вольными птицами, сидящими в своём безопасном гнезде,

которым никто не мешает слушать тихие песни листвы, наблюдать за проворной огненной

белкой, несущей в свой маленький домик орехи и грибы. Он не стал ничего говорить или

спрашивать (хотя на тот момент он уже знал о моём поступке – к нам нагрянули

возмущённые родители того мальчишки, требуя расправы над неуравновешенной

девчонкой), а лишь крепко обнял меня. Только он по-настоящему понимал и чувствовал

меня. Какое-то время мы сидели молча, а потом я спросила Андрея:

– Зачем они сделали это?

Брат не знал, что ответить, и опустил глаза. Ему тоже было плохо и больно, но он, как

мужественный стоик, держался гораздо лучше меня.

Тогда я действительно не могла понять, почему они убили беззащитное и доброе существо.

Значительно позже я пришла к мысли, что главной причиной их жестокости было то, что

лежит в основе многих поступков человека, – они боялись смерти. Думаю, именно это

влекло людей прошлого на публичные казни, или к постелям умирающих, которые даже не

являлись их родственниками; они желали увидеть, как навсегда застывает взгляд человека,

хотели услышать, как с его губ срывается последний вздох, тем самым, надеясь заметить

нечто секретное и потустороннее, разгадать таинство неотвратимой смерти. Возможно, те

мальчишки неосознанно хотели именно этого.

– Я знаю, Он всё видел, и накажет их, – сказала я брату, глядя на молчаливое небо, в котором

сверкали осколки одиноких звёзд.

Дома меня ждала лекция о ценности человеческой жизни, о том, что нет ничего важнее её,

что жизнь собаки по сравнению с этим – ничто. Андрей пытался защищать меня, но мне

хотелось, чтобы меня поскорее оставили в покое, поэтому я согласилась с родителями,

сказала, что признаю свою вину и готова понести наказание; лишь ночью, когда все уснули,

позволила себе негромко поскулить, терзая зубами угол подушки.

На следующий день по телевизору показывали какую-то криминальную хронику, и я