Город и псы. Зеленый Дом

Со Старого моста, с улицы Малекон, с колоколен, крыш и балконов сотни людей смотрели на пожар – багрово-голубую многоголовую гидру, извивавшуюся под черноватым пологом дыма. Только когда рухнула стройная башенка и на улицы уже падали угли, пепел и щепки, гонимые легким ветром, появились полицейские и муниципальные стражники. Запоздалые и бессильные, они смешались с толпой женщин и стояли, смущенно переминаясь с ноги на ногу, завороженные, как и все остальные, зрелищем бушующего огня. И вдруг толпа всколыхнулась – женщины и нищие толкали друг друга локтями и перешептывались: «Вон он, вон он идет».

Он шел по Старому мосту. Гальинасерки и зеваки оборачивались на него, расступались перед ним, и никто его не останавливал. Волосы его были всклокочены, лицо грязное, в глазах застыл невыразимый ужас, подбородок дрожал. Накануне его видели в мангачской чичерии, куда он пришел вечером с арфой под мышкой, мертвенно-бледный и плачущий.

Там он и провел ночь, напевая с пьяной икотой. Мангачи подходили к нему: как было дело, дон Ансельмо? Что произошло? Это правда, что вы жили с Антонией? Вы действительно держали ее в Зеленом Доме? Это верно, что она умерла? Он стонал, плакал, а под конец свалился на пол мертвецки пьяный. Проспавшись, он опять потребовал вина и пил, пощипывая арфу, пока в чичерию не вбежал мальчишка с криком: «Зеленый Дом горит, дон Ансельмо! Его подожгли! Гальинасерки и отец Гарсиа, дон Ансельмо!»

На улице Малекон ему преградили дорогу несколько мужчин и женщин – ты похитил Антонию, ты ее убил, – разорвали на нем одежду, а когда он пустился бежать, стали швырять в него камнями. Только на Старом мосту он начал кричать, умолять, а люди – сказки, он просто боится, что его линчуют, но он продолжал взывать, и испуганные девицы кивали – да, это правда, наверное, она осталась в доме. Встав на колени, он молил поверить ему, призывал в свидетели небо, и вот народ пришел в замешательство, полицейские и муниципальные стражники стали расспрашивать гальинасерок, послышались противоречивые голоса – а что, если это правда, надо посмотреть, что же они стоят, пусть позовут доктора Севальоса. Завернувшись в мокрые дерюги, несколько мангачей нырнули в дым и через минуту выскочили назад, задыхающиеся и обессиленные, – невозможно войти, там сущий ад. И мужчины, и женщины донимали отца Гарсиа – что, если это правда? Ах, отец Гарсиа, отец Гарсиа, Бог вас накажет, он смотрел на них отсутствующим взглядом, как бы углубившись в себя, а дон Ансельмо вырывался из рук полицейских, пытавшихся его удержать, – пусть сжалятся, пусть ему дадут дерюгу, он войдет. И когда появилась Анхелика Мерседес, и все убедились, что это правда, что девочка здесь, целая и невредимая, в объятиях стряпухи, и увидели, как арфист со слезами на глазах благодарит Небо и целует руки Анхелики Мерседес, многие женщины расчувствовались. Они громко выражали свое сочувствие девочке, натерпевшейся страху, утешали арфиста или гневались на отца Гарсиа и осыпали его упреками. Ошеломленная, растроганная, просветлевшая толпа окружала дона Ансельмо, и уже никто – ни девицы, ни гальинасерки, ни мангачи – не смотрели на Зеленый Дом, пылавший в огне, который начинал гасить неизменный песчаный дождь, знаменуя реванш пустыни.

Непобедимые вошли, как всегда, – ударом ноги распахнув дверь и распевая гимн: они непобедимые, не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.

– Я могу тебе только рассказать, что я слышал в ту ночь, – сказал арфист. – Ты ведь знаешь, девушка, что я почти ничего не вижу. Это меня и избавило от полиции, меня оставили в покое.

– Молоко уже горячее, – сказала Чунга из-за стойки. – Помоги мне, Дикарка.

Дикарка встала из-за столика музыкантов, направилась в бар, и они с Чунгой принесли кувшин молока, хлеб, молотый кофе и сахар. В зале еще горели лампы, но в окна уже лился яркий дневной свет.

– Девушка не знает, как было дело, Чунга, – сказал арфист, отхлебывая молоко маленькими глотками. – Хосефино не рассказал ей.

– Когда я его спрашиваю, он отмахивается, – сказала Дикарка. – Говорит, почему это тебя так интересует, не приставай, я ревную.

– Мало того, что у него совести нет, он еще лицемер и циник, – сказала Чунга.

– Когда они вошли, здесь было только два посетителя, – сказал Болас. – Вот за тем столиком. Один из них Семинарио.

Братья Леон и Хосефино расположились в баре. Они орали и дурачились: мы тебя любим, Чунга-Чунгита, ты наша королева, наша мамуля, Чунга-Чунгита.

– Перестаньте валять дурака и заказывайте что-нибудь или проваливайте, – сказала Чунга и повернулась к оркестру: – Почему вы не играете?

– А мы не могли, – сказал Болас, – непобедимые подняли адский шум. Сразу было видно, что они рады-радешеньки.

– Потому что в тот вечер у них была пропасть денег, – сказала Чунга.

– Посмотри-ка, посмотри, – сказал Обезьяна, показывая ей веер бумажек и облизывая губы. – Сколько тут, по-твоему?

– До чего ты жадная, Чунга, так и впилась глазами, – сказал Хосефино.

– Наверняка ворованные, – отпарировала Чунга. – Что вам подать?