Читаем Город, небо, поле, я (СИ) полностью

Город, небо, поле, я (СИ)

Я сидел спиной к кабине и видел, как от меня убегают поля, улицы, деревья и крыши домов. Лента шоссе ужом уползала влево, взбираясь на городской холм, у подножия которого она раздваивалась, и часть её перпендикулярно отходила в южном направлении, наведываясь небольшой, отслоившейся своей полоской, на местную заправку, где время от времени наполняли свои баки всевозможные колхозные ГАЗы и УАЗы, машины маслозавода, а также юные любители вождения, урвавшие раздолбанную копейку у хмельного отца и украдкой, закоулками, пробравшиеся к заветной бензоколонке на окраине города. Между мною и заправкой раскинулось большое, идущее под уклоном вниз поле, засеянное какими-то непонятными стебельками виноградного цвета, по нему туда и сюда перелетали птички. Время от времени дул тёплый южный ветер и создавалось ощущение, что стебельки, склонив к северу свои вершинки, приветствовали кого-то, кто шёл или ехал за нами.

Евгений Александрович Жарков

Проза прочее18+

Annotation


Жарков Евгений Александрович


Жарков Евгений Александрович



Город, небо, поле, я




Я сидел спиной к кабине и видел, как от меня убегают поля, улицы, деревья и крыши домов. Лента шоссе ужом уползала влево, взбираясь на городской холм, у подножия которого она раздваивалась, и часть её перпендикулярно отходила в южном направлении, наведываясь небольшой, отслоившейся своей полоской, на местную заправку, где время от времени наполняли свои баки всевозможные колхозные ГАЗы и УАЗы, машины маслозавода, а также юные любители вождения, урвавшие раздолбанную копейку у хмельного отца и украдкой, закоулками, пробравшиеся к заветной бензоколонке на окраине города. Между мною и заправкой раскинулось большое, идущее под уклоном вниз поле, засеянное какими-то непонятными стебельками виноградного цвета, по нему туда и сюда перелетали птички. Время от времени дул тёплый южный ветер и создавалось ощущение, что стебельки, склонив к северу свои вершинки, приветствовали кого-то, кто шёл или ехал за нами.


Полоса асфальта кончилась и пошла обычная просёлочная дорога. Старый трактор с прицепом трясся на ухабах, поднимая за собой клубы пыли, вместе с ним тряслись и его пассажиры - все мы. Двое, включая водителя, сидели в кабине, а пятеро, и я в их числе, вцепившись руками в борта прицепа, всеми силами старались удержаться и не расшибить в кровь головы, а то и того хуже - вылететь на дорогу. Вместе со всеми нами тряслось поле, тряслась заправка, и подпрыгивал городской холм. Городской холм был весь засажен деревьями и усыпан небольшими деревянными домишками, и походил на чешуйчатую грудь дракона. Там, на его вершине, ютился весь наш городок, там встречались и разбегались в разные стороны многочисленные улицы, улочки, закоулки, красовалась единственная в городе площадь - место встречи всей городской молодёжи, место проведения ярмарок и концертов, место с наибольшим скоплением кафе и баров - целых три штуки. Там же красовались купола главного городского православного храма, в котором меня крестили семи лет от роду, напротив храма, на другой стороне площади громоздился похожий на здоровенный коттедж старый костёл. Он плохо выглядел, был неопрятен, зиял штукатурными проплешинами и весь был облеплен строительными лесами, по которым в будние дни муравьями сновали строители, должные вернуть костёлу его былую угрюмую мощь и красоту. Такие же леса были поставлены возле двух уцелевших башен нашего древнего замка, но строители на них показывались последний раз лет десять назад. Рядом с развалинами замка красовался довольно высокий холмик, который, по преданию, городские жители насыпали своими шапками в честь известного поэта, своего земляка. Памятник поэту был тут же.


Справа от меня тянется кладбище. По краю его растут высокие деревья - осины и тополя, на могилах между ними тоже растут деревья, так что кажется, будто кладбище было устроено в роще, хотя деревья, скорее всего, высажены позже. Иные из них - настоящие великаны, с потрескавшейся грубой кожей и кучерявой шевелюрой, которая изумрудится множеством испуганных, дрожащих листьев, поддеваемых ветром и стыдливо приоткрывающих иногда глазу свой бархатистый бело-зелёный испод. Под сенью ветвистых и не очень крон притулились большие, орехового и бордового цвета, кресты, то и дело поблескивающие своими лакированными плечами от случайно пробившихся к ним сквозь листву солнечных лучей; старинные гранитные обелиски со скорбящими ангельскими ликами, грубо вырезанными тяжёлой рукой неискушённого в этом деле деревенского мастера; мрачные надгробия из чёрного мрамора с крапчатыми, смотрящими откуда-то из глубины потусторонья лицами умерших; коричневые, зелёные, серебристые, подёрнутые кое-где налётом ржавчины пирамидки с красной звездой на макушке и привинченной стальной табличкой спереди, на которой затейливыми завитушками выведено имя усопшего. Цепи, прутья, арматурины оградок были почему-то почти все выкрашены в чёрный цвет и терялись на фоне таких же чёрных стволов деревьев, особо выделявшихся своей чернотой в жаркие солнечные дни, такие, как этот. За рощей кладбище расползалось на несколько сотен метров голой безлесой поляной. Здесь лежат те, кого я когда-то знал. Друзья, родственники, знакомые. Все они умерли по-разному, по-разному относился к ним я, но в итоге они получили примерно одинаковые участки на необъятной равнине моей памяти, выныривая из забвения и напоминая о себе порой в самые неожиданные моменты.


Перейти на страницу:

Похожие книги

Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее