Город Палачей

Временами княгине Дарье казалось, что она начинает улавливать смысл его слов, но они пугали ее. А ночью, оставшись одна, она понимала, что если и может о чем-то еще в этой жизни - и во всех других жизнях и мирах мечтать, так это только о таинственной двадцать первой комнате. Бессонными же ночами она могла себе - но только себе - признаться, что отношения между нею и инженером Ипатьевым можно назвать лишь любовью, и это было странное чувство, еще никогда не встречавшееся ей даже в романах. Она слышала, что это чувство иногда называют страхом с первого взгляда, и боялась этого страха.

Иногда, путаясь в словах, Ипатьев говорил, что уйти в двадцать первую комнату не равнозначно смерти, это просто переход в иную жизнь, со светом и тьмой, страшными загадками, неисчислимыми и даже опасными возможностями и небывалыми, пусть и краткими, радостями, достигающими, может быть, вершин счастья. Он прозрачно намекал княгине Дарье, что отдал бы все сокровища на свете, чтобы вместе с нею оказаться там, в двадцать первой комнате, где сбываются прекрасные мечты, но и зловещие пророчества, увы, тоже.

Однажды княгиня Дарья исчезла, и сколько ни искали ее, никаких следов ее не обнаружили. Вот тогда-то и объявили о ее внезапном отъезде на лечебные воды.

Анну Станиславовну хватил удар, но даже на смертном одре она ругала Европу и русских министров - военного и финансового: "После наших славных балканских побед русский кредитный рубль стоит едва-едва шестьдесят копеек золотом! А газеты почитать - тьфу! Что на биржах с нашим целковым вытворяют, особенно на Берлинской!". Похоже, ее реплики относились к событиям из другой эпохи.

А вскоре она преставилась, и хотя тело ее и было погребено по православному обряду, инженер Ипатьев знал, что она превратилась в рыбу, вдруг возникшую в аквариуме рядом с губастым вирджинским окунем. Тайком ото всех старик выпустил рыб в Ердань, и они тотчас уплыли, держа курс на юг, а Моль Ипатьич сидел на берегу и беззвучно плакал, вспоминая о юной княгине, ушедшей в двадцать первую комнату без него, в одиночку.

На завещанные княгиней средства в городе была открыта гимназия, куда среди первых поступил Иван Нелединский-Охота-Бох. В тот день, когда сын надел форму гимназиста и пришел к отцу, князь Андрей Евгеньевич встал с кресел и крепко пожал ему руку. Надо было что-то сказать мальчику, пауза неприлично затягивалась, и наконец князь произнес: "Faites ce que je dis, mais ne faites pas ce que je fais!"1.

Как только за сыном захлопнулась дверь, он вернулся к занятию, которое отныне занимало его почти целиком. Князь Андрей пристрастился к опиуму.

А инженер Ипатьев умер лишь во время Первой мировой, жарким летом. И многим в похоронной процессии казалось, что в гробу лежит не настоящий покойник, а полусъеденный молью мучнисто-белый костюм его. Быть может, так оно и было, если не забывать о страстном желании Ивана Игнатьевича воссоединиться с возлюбленной княгиней Дашей во всех временах этой вечности.

Брат Бох и женщина в желтом

Он так увлекся насекомым движением секундной стрелки по циферблату, что не услышал, как у бровки тротуара остановилась машина. За рулем старенького BMW цвета мутной, с прозеленью стали - правое заднее крыло помято и кое-как закрашено - сидела девушка лет двадцати-двадцати двух. Довольно старомодные солнцезащитные очки скрывали чуть не половину лица. Не больше двадцати трех-двадцати пяти, окончательно решил он, хотя это не имело никакого отношения к делу. Просто он привык всегда считать, взвешивать, мерить, и при этом ему было наплевать, насколько точны были эти измерения. Просто все должно быть измерено. Все должно быть измерено, взвешено и названо.

- Привет, - сказал он. - Предположим, вы - госпожа Кто Угодно. В фас Даша, но в профиль настоящая Анна. У нас есть минута? Надо опустить спинку правого переднего сиденья - до предела, чтоб получилась тахта. Это возможно?

И только когда она опустила спинку сиденья, он легко впрыгнул в машину.

- Сумка у меня за спиной, господин Кто Угодно, - насмешливо сказала девушка вместо приветствия. - Вы так внимательно смотрели на часы... Я опоздала?

- Нет. Эти часы подарил мне дядя. Он был часовщик, хороший часовщик. Он вытащил сумку из-за спинки соседнего сиденья и, вытянув ноги, опустил заднее стекло (переднее опустила девушка). - Он сказал, что последним вздохом среднестатистического человека является семисотмиллионный. Еще он сказал, что эти часы остановятся с последним ударом моего сердца. В детстве я пытался считать вздохи и секунды, но получалась какая-то ерунда... От этого можно сойти с ума. Кстати, я не боюсь женщин за рулем - у них только повороты налево получаются похуже, чем у мужчин. Говорят. А может, враки.

- А это зачем? - спросила она, поворачивая налево вниз, на кольцевую автодорогу, и косясь на его ноги, с которых он снимал туфли.

- Без ботинок я чувствую себя иначе. Не то чтобы свободнее... просто иначе... легче, если угодно... Покой и воля, покой и воля...

Она улучила момент и встроилась в автомобильный поток.