Господин изобретатель

Дома примерил кобуру, револьвер хорошо лег в нее, надел давно купленный сюртук, в котором собирался ходить в Питере, и попытался выхватывать револьвер. Вот не тут-то было, сшитый по нынешней моде чертов сюртук довольно высоко застегивался, хотя и имел отложной воротник. Пришлось расстегнуть аж две пуговицы, что считалось недопустимой вольностью в приличном обществе, а хотелось расстегнуть еще и третью. Ну да ничего, я ведь купчик, а не аристократ, нам на тонкости этикета наплевать, мы пажеских корпусов не заканчивали и во всяких барских академиях не учились – сойдет. Одно хорошо – небольшой револьвер не был заметен при ношении сюртука, я же просил его не зауживать в плечах, когда покупал еще до пожара, надеясь быстро набрать мышечную массу. С другой стороны, застегнутый сюртук должен быть на приеме, в театре и в присутственных местах, а так купцам даже полагалось по купеческому шику носить его совсем расстегнутым, как бы «в рукава», чтобы золотая цепочка от часов пересекала жилет на животе – вспомнил киношного купца Васеньку из рязановского «Жестокого романса» – вот именно такой образ. Но вот беда, кобура видна в таком случае, и часов с золотой цепочкой у меня нет, купить, что ли, для солидности, ладно, погодим с часами. Или ввести новую моду – носить сюртук застегнутым только на нижние пуговицы?

Вышел на задний двор, потренироваться в стрельбе при выхватывании револьвера. Вроде немного получается, не как у Джеймса Бонда, но все же ничего, сойдет для начала. У меня всегда была некоторая страсть к оружию, впрочем, естественная для мужчины. Выйдя на пенсию, я даже некоторое время писал статьи об оружии в популярный журнал, но платили там копейки, а потом журнал прогорел, не заплатив мне гонорар за полгода. А в этом времени купить револьвер, а через десятилетие браунинг (отличный пистолет для скрытого ношения) – не проблема. Вот после убийства Столыпина ввели ограничения, но не такие, как в наше время, просто полиции надо было убедиться, что покупатель смертоносной игрушки законопослушный человек, имеющий постоянное проживание по такому-то адресу.

Постреляв, я попытался подтянуться, повиснув на большой ветви дерева. Только вот не очень-то это получилось, девятимесячное пребывание в больнице, да еще пюреобразная еда в первые три месяца как-то не способствовали росту мышц: если ноги я еще как-то накачал многочасовыми прогулками между корпусами Первой Градской, начиная с мая, по десять-пятнадцать километров в день, то с плечевым поясом дело обстояло плохо. Гимнастические снаряды мои погибли во время взрыва лаборатории (разлетелись кто куда, гирю вроде нашли и изъяли в качестве вещественного доказательства), я оборудовал с помощью плотника нечто вроде шведской стенки, прикрепленной к сараю во дворе у деда, и доморощенную перекладину там же рядом. Вот только больше четырех раз мне подтянуться не удавалось, да еще и с болью в кистях рук: их тоже надо разминать и разрабатывать упражнениями, а когда этим заниматься?

Когда я был один, то снимал перчатки, разрабатывал кисти, мазал их кремом – постепенно они переставали походить на лапы монстра, тем более приходящий парикмахер аккуратно подпиливал, где надо, и подстригал ногти, чтобы они росли правильно. Он даже подстриг меня немного, так что бородка стала истинно «шкиперской», и я попросил убрать вовсе усы. Парикмахер удивился, но желание клиента выполнил: из зеркала на меня глянул молодой «папа Хэм»[81], в очках, разве что свитера грубой вязки под горло не хватает (ну не носят их здесь). После того как я показался деду в таком виде, он хмыкнул и покачал головой.

– Сашка, ты вовсе обангличанился, – скептически оглядев меня в новой прическе и «прикиде», сказал дед. – Зачем это тебе, ходил бы как все.

– Дед, я под английского шпиона сойти хочу, – рассмеялся я и обнял моего старика. Знал бы я, как близок к истине, но обо всем по порядку.

Я все больше убеждался, что у меня здесь нет никого ближе, и никто из окружающих не любит меня так, как дед. У меня никогда не было такого деда – кряжистого старика, крепкого хозяина, умеющего настоять на своем и постоять за себя. Дед никого не боялся и ни перед кем не лебезил и не заискивал, наоборот, у него всегда была толпа просителей: одним он помогал, других гнал в шею, и примечательно, что он разгадывал человека с первых минут разговора. Именно те, кто его боялся и испытал его гнев (иногда, возможно, неправильный), сравнивали его с купцом Диким из «Грозы» Островского. У него, конечно, бывали минуты плохого настроения, когда он мог наорать без повода, я как-то пару раз сам попал под горячую руку, но дед, поняв, что был неправ, сам потом пришел мириться.

Познакомился я и с дедовым младшим сыном, своим дядей Николашей. Как-то сижу я, читаю в своей светелке, и вдруг без стука вваливается какой-то долговязый хлыщ с тросточкой, фатовскими усиками на испитом лице с мешками под глазами.