Господин изобретатель

– И еще по поводу краски, – насупился дед, вспомнив неприятное. – Помнишь, я тебе сказал про англичан, что недовольны нашими продажами пурпурной ткани, мол, мы у них украли секрет краски. Так вот, приезжал от них судейский чиновник, грозился международным судом, если мы не прекратим выпуск такой крашенной по их секрету ткани. Хотя англов этих в департаменте послали куда надо, мол, у нас свой секрет и своя привилегия, англичанин грозил, что если мы будем торговать за границей, то весь наш товар арестуют. Пока наш царь-батюшка иностранцев-то не жалует, везде вперед велел своих купцов и промышленников пускать, и чуть какие-нибудь англичанишки начнут на бунт басурман в Туркестане подбивать – сразу укорот им дает, да, боюсь, может это дело и перемениться не к нашей с тобой пользе, внучек. Поэтому решил я – пока собак не дразнить и пурпурный шелк не выпускать, тем более что расходы мы все окупили и даже прибылишку небольшую заработали.

– Дед, здесь ты – хозяин, – подбавил я немного лести, – но по мне, ты все правильно сделал.

– Вот, Сашка, не нарадуюсь я на тебя, какой ты разумный и правильный, – деду понравилось, что я согласился и одобрил его действия. – Один ты у меня такой умный. Павел тоже умный был, да сгорел, надорвавшись, и ушел рано от нас, царствие ему небесное. Ты только себя береги, не надорвись. Младший сыночек, Николаха-то мой, чай, не переломится от забот, сыто ест, сладко пьет, о делах не тужит, никчемный вырос, неслух и балбес. И внучек мой, Ваня, точно такой же, того и гляди, вовсе разорится… Вот Лизу мне жалко, не заслужила она такой участи. Давай-ка, отдохни, выспись, а завтра в обитель к ней съездим.

Днем поехали к Лизе. Она изменилась, стала какая-то спокойная и просветленная, у нее хороший цвет лица, только руки – красные и натруженные, видимо, она работает на открытом воздухе. Так и есть – трудится в монастырском огороде. Лиза стала больше интересоваться окружающей жизнью, расспросила меня о поездке в Питер, что я видел и где был, спросила даже, что носят модные столичные дамочки.

– Только вот к Генриху на могилу меня не пускают, – пожаловалась Лиза. – Пускают, конечно, но редко, раз в месяц, не чаще. Мать-игуменья сказала, что я должна забывать о своей прошлой жизни и мне предстоит новая жизнь, поэтому я должна себя к ней готовить и больше молиться, а не на могилу мужа ходить.

Дед во время нашего разговора больше помалкивал, но, как только я простился с Лизой и мы вышли за монастырские ворота, сказал:

– Не останется она здесь, не примет постриг.

– Почему? – удивился я. – Вроде выглядит она хорошо. Здоровый физический труд на свежем воздухе, кажется, пошел ей на пользу.

– Слишком много в ней мирского осталось, и интерес к этому миру заметен, – ответил дед, – монашествующие же должны отрешиться от всего мирского, даже имя другое принимают. Ты заметил же, как она нарядами поинтересовалась?

«Вот ведь какой наблюдательный у меня дед, – подумал я, – прямо кагэбешник какой, надо тоже себя контролировать, как бы тебя, мил человек, собственный дед не раскусил. Хватит уже родственных разоблачений, вроде нашей с Генрихом беседы под звёздным небом после выпитого шампанского по случаю нашего награждения. Я ведь так и не выправил положенный знак ордена, только грамотка осталась. Да и куда он мне, младший орден Российской империи?»

Да, надо зайти в мастерскую, забрать подмышечную кобуру под наган, это, может быть, окажется более нужным предметом в жизни, чем золотая цацка на ленточке. Еще съездил в «Мюр и Мерилиз», обновил гардеробчик для поездок и присутствия на полигоне. Купил себе клетчатую дорожную куртку с карманами, названную жакетом, высокие шнурованные ботинки на толстой рифленой подошве (вроде нынешних берцев) и брюки, зауженные внизу, чтобы хорошо входили в эти ботинки. С затратами на одежду и тратами в прошлой поездке все нанесло удар по бюджету, а еще предстояли испытания, так что снял еще тысячу со счета.