Гостиница тринадцати повешенных

– Тысяча чертей! – вскричал наконец Бальбедор, заскрипев зубами от ярости. – Тысяча чертей, господа ларошельцы! Если в вашем городе все так сильны, то его величеству действительно будет трудно вас уничтожить, вынужден признать!

– Полноте, – воскликнул д’Агильон, – разве вы не понимаете, что перед нами лучшие из лучших! Но двенадцать бретёров не составляют армии, и если у ларошельцев есть шпаги, то у господина де Ришелье есть корабли и пушки, и он… О! Матушка!..

Виконт прервал свою пророческую фразу, чтобы произнести это последнее слово, которое в устах умирающего сына означает и молитву, и прощание…

Он получил удар в самое сердце.

По безмолвному согласию, Бальбедор и Леперк опустили свое оружие. Несчастный дворянин судорожно закружился вокруг собственной оси и, залитый кровью, безжизненной массой рухнул на пол.

Глухой вздох вырвался из груди шевалье.

– Бедный д’Агильон! – прошептал он и, словно пораженный какой-то мыслью, вскричал, обращаясь к начальнику Двенадцати шпаг: – Вижу, господин Жан Фарин, вы действительно решили нас убить… что ж, превосходно! Но, скажите пожалуйста, что вы будете делать с нашими телами? Куда вы их денете? Здесь мы вас должны ужасно затруднить.

– Нисколько! – отвечал Жан Фарин, отрицательно покачав головой. – За четверть мили отсюда есть небольшой лесок, где вам отлично будет покоиться… пока вас не найдут и не похоронят как полагается.

– Пока нас не найдут! Да, да… вы этой же ночью снесете нас туда… и привяжете наших лошадей к деревьям… И все решат, что мы с бедным д’Агильоном поссорились и убили друг друга! Недурно придумано! Ну, кончайте же ваше дело, господин… господин?

– Леперк! – промолвил противник шевалье.

– А, так вы господин Леперк! Видите ли: среди всех этих имен, что я слышал, я не мог вспомнить ваше. Примите мои извинения.

И шпаги снова скрестились. После нескольких ударов шевалье, однако, понял, что до сих пор ларошелец употреблял против него только самые слабые средства и лишь теперь вознамерился закончить партию, которая достаточно его позабавила. Это открытие отнюдь не обескуражило ловкача, но он поумерил свой пыл и удвоил осмотрительность. Теперь он уже не атаковал, а лишь отбивал атаки; тем не менее его шпага описывала круги с такой изумительной быстротой, что присутствующие были немало тем ошарашены.

Но эта борьба, как бы ни лестна она была для его самолюбия… Не смейтесь, читатель! Самолюбие является последним из чувств, которые присутствуют у некоторых мужчин. Эта борьба не могла быть продолжительной: Бальбедор чувствовал, что им овладевает усталость… а усталость для него означала смерть! Противник же его был столь же бодр и силен, как и в начале сражения, и ждал только первого момента слабости, чтобы отправить шевалье к его другу.

Перипетии битвы вывели его к Жану Фарину, все так же бесстрастно стоявшему, со сложенными на груди руками, у буфета. И внезапно в голове у Бальбедора промелькнула мысль, мысль, конечно, ужасная и преступная… Но, доведенного до такого отчаяния, можно ли упрекнуть его в том, что он не был более в состоянии отличать худо от добра?

«Умирать так умирать, но прежде я должен хотя бы попытаться отомстить!» – подумал шевалье.

И ринувшись с рычаньем на противника, он до того удивил Леперка этим рыком, что тот попятился…

Шевалье только это и было нужно. Он находился всего в паре шагов от Жана Фарина. Сделав четверть оборота и совершив резкий выпад, он мог – или, по крайней мере, надеялся на это – достать, убить предводителя заговорщиков.

С быстротой молнии он повернулся и рванулся вперед; его шпага задела лицо Жана Фарина.

Но всего лишь задела – не более!

Открыв же себя совершенно этим смелым маневром, несчастный предоставил противнику все шансы, которыми тот и воспользовался.

– А! Предатель! – вскричал Леперк.

И шпага моряка вошла на два дюйма в сердце шевалье.

У того достало еще мужества улыбнуться.

– Не вы… шло! – пробормотал он. – Жаль!

И он упал замертво.

Жан Фарин даже бровью не повел.

Глава IV

Отчего баронесса де Ферье была несчастна, и как Фирмен Лапрад припомнил аксиому: «Хорошее предостережение стоит двух»

Я уже говорил где-то в этой книге – да и прежде меня об этом говорили не раз, – что любовь развивает умственные способности. Отправившись, как мы видели, со всей поспешностью в особняк Ферье, Паскаль Симеони не думал ни о чем другом, как только явиться поскорее на призыв хорошенькой баронессы. Однако пока он бежал с лестницы и подходил к отелю, ему пришла в голову мысль, что баронесса де Ферье, назначив свидание на полдень, была, конечно, уверена в том, что будет в этот час одна. Но должен ли он действовать так, как бы знал об этом? Конечно, нет, потому что это вызвало бы подозрения и удивило бы прислугу барона.

И в этой ситуации элементарная осмотрительность подсказала ему остерегаться всего и каждого.

Вот почему у первого же встретившегося ему слуги Паскаль Симеони спросил, может ли он видеть господина барона де Ферье.