Государь поневоле

На время заутреней я полностью отдал управление Петру. Депрессия от тоски по семье меня больше не захватывала в той мере как в первый раз. Лишь временами накатывала боль утраты, но Пётр как-то чувствовал это и научился купировать её. Я все больше относился к нему как сыну. Шизофрения получала странное развитие из-за неравномерности опыта обоих личностей. Ребенку сильно не хватало внимания и руководства старших. Олег Александрович, как учитель царевича, частично смог это компенсировать, но его положение было подчиненным, и он не мог напрямую указывать Петру, как поступать. Мне же очень не хватало общения с сыном — возможности рассказать ему, научить, уберечь от ошибок и чувствовать за это благодарность. В теле Петра я мог не только учить молодую личность, но и физически не допустить те ошибки, что были у меня. Так каждый отец желает видеть в сыне в первую очередь исправления своих детских проблем. Я, например, в детстве никогда не мог заставить себя заниматься чем-то регулярным, но попав в царя, сразу воспользовался возможностью "переиграть жизнь набело". Заставлял себя и царя выполнять обязательные процедуры. У Петра внутренняя потребность к движению была, вероятно, более сильна, чем моя, и в его теле я узнал чувство, когда невмоготу просто сидеть и созерцать. Ребенку постоянно хотелось куда-то бежать, что-то делать. То, что я получил умение в произвольный момент отстраниться от руководства телом или полностью перехватить контроль, весьма помогало заставлять царя заниматься нелюбимым делом или наоборот спрятаться, когда я чувствовал, что Пётр сам сможет продолжать действовать в необходимом мне направлении. Единственно, когда я полностью оставлял ребенка в покое, это в церкви, позволяя молиться ему так, как он умеет и желает. Слава Богу, у царя не возникало пока желания рассказать обо мне на исповеди. Как мне быть в таком случае, я боялся и представить.

Между тем заутреня закончилась, и настало время завтрака. Завтрак накрывали мне в комнате. Это действо уже было официальным и на нем, как оказалось, можно было присутствовать ближним дядькам и стольникам. В то утро это были Тихон Стрешнев и Борис Голицын. Ритуал видно был заранее расписан. За стол сели за стол втроем. Матвеев и еще один юноша Юрий Языков остались стоять за моей спиной и около Голицына. Все блюда и напитки, что мне предназначались, принимались стольниками у входа в трапезную. Стольники же и снимали первую пробу. На завтрак была лишь каша пшенная с какими-то травами и без сахара, да блины с медом. Пить ставили горячий пряный напиток на ягодах — сбитень. Принесший его человек, сначала отливал немного себе и выпивал, затем наливал стольникам, которые так же выпивали по кубку и лишь, потом сбитень попадал ко мне на стол.

Странно, но предыдущие два дня все было проще. Еду пробовал только Андрей, а подавал Тихон, и оба они в трапезе не участвовали. Но, то были дни смутные и многие дворовые прятались. А сейчас в Кремле караул опять несли стрельцы стременного полка. И на постельном дворе собрались бояре и дворяне со своими челобитными и просьбами, коих "за так" и не допускали в ближний круг. Шум их перебранки за места уже с раннего утра достигал моих покоев.

После завтрака мне объявили, что пришёл Никита Зотов. Я хотел опять посекретничать с ним и с Борисом, но Голицын куда-то пропал. Стрешнев объявил, что помимо Никиты еще несколько бояр просят к руке их допустить. Но это все меня не интересовало, а от Петра я почувствовал такую волну отвращения я предстоящей процедуре, что с легким сердцем отказал боярам, сказавшись больным. Из комнаты я всех выгнал и оставил только Никиту — как будто мы уроками будем заниматься.

Зотов зашел, поклонился в пояс. Я не стал соблюдать чинный порядок и встал ему навстречу, благо последний стольник вышел из комнаты.

— Доброе утро, Никита! — Опередил я Учителя с приветствием.

— Доброе утро, государь. Дозволь с тобой судить о жизни на Москве, в царствование твоего деда, Царя и Великого Князя государя Михаила Федоровича.

Тут в комнату вновь вошел Родион Стрешнев. Оказалось на уроках истории он должен присутствовать, чтобы следить за нравственностью изложения. "Вот незадача. Пётр, принимай управление, а то ошибусь еще. Не должно многим знать обо мне!" позвал я царя из подсознанки. Сам стал наблюдать за уроком отдельно.

Олег Александрович довольно уже освоился в 17 веке и рассказывал мне больше об истории церкви в Москве до раскола, чем о жизни народа. Заставлял запоминать митрополитов и патриархов. Кто они были и чем славились их деяния. Учитель принес какие-то летописи, и мы с Петром на пару их читали. Тут уж ему довелось переводить мне старославянское письмо. Занятие оказалось довольно скучным, но попросить Олега Александровича объяснить мне все сокращенно побоялся. Кто его знает, как к этому отнесется дядька.

Через час, наверное, когда я стал уставать, зашла матушка. Никита и дядька встали, поклоном приветствуя царицу.

— Не довольно ли тебе, дьяк, ребенка мучить? — спросила матушка.