Государь поневоле

В Успенском соборе мы с братом стояли на царском месте вдвоем в окружении двух десятков ближних бояр. Среди них мне были знакомы только кузены Голицыны — Василий и Борис, будущий князь-кесарь, да Родион и Тихон Стрешневы. Долгую торжественную службу вел сам патриарх. Потом мы причастились, миропомазались, на нас одели мономаховы шапки и, после короткого нравоучения патриарха, вывели на площадь, где самодержцев показали народу московскому, трижды осыпав мелким золотом.

С самого утра мне не удавалось ни на минутку остаться одному или впасть в обычное свое раздумье, чтобы пообщаться с носителем. Круговорот людей в богатых одеждах поначалу занимал своей пестротой, но ко времени самой службы я устал. Тем не менее, впервые за свое пребывание в этом веке я стал чувствовать какое-то интересное чувство удовлетворения от торжественной покорности всех вокруг. Когда и старики, и молодые крепкие воины покорно склоняли головы, а то и падали ниц. Выйдя из собора на площадь, под звон колоколов я увидел море голов. Показалось, что вся Москва собралась в Кремле, желая увидать новых царей. Как волна прокатилась от высокого крыльца до дальних пределов площади — люди склонялись в поклоне. Разумом я понимал, что это лишь дань традиции и склоняют головы не передо мной, невольным попаданцем, а перед самодержцами Руси, но душой я вторил ликованию ребенка — моего носителя, искренне относящему царские почести на счет своей личности. Ранее его так не чествовали. Вот оно, какое оказалось испытание "медными трубами" — на краткий миг я воспарил в самолюбовании над всеми окружающими меня людьми, поверил свою исключительность и неслучайность своей судьбы.

Надо признаться, только жара и необходимость следовать в другие соборы спустили меня с небес на землю. С большой неохотой стал я объяснять Петру, что это чувство избранности ложно, и оно идет от общего почитания самодержца, а не отдельного Петра Алексеевича Романова. На самом деле мне хотелось продолжения этого пьянящего ощущения всеобщей любви к себе. Встряхнулся и торопливо стал приводить для Петра примеры, что так же встречали после венчания и Федора, да и сейчас Петр не один был, и часть этой "любви" относится и к его брату. Я так старался жаром убеждения убить свое самолюбование, что остановился только когда почувствовал, что в ребенке начинает закипать ненависть к Ивану, как конкуренту за трон. Пришлось вносить коррективы и напоминать, о покладистом характере брата и его склонности во всем соглашаться с окружающими. Переводить ненависть на Милославских и Софью. Из-за этого всю службу в Архангельском соборе я стоял, автоматически повторяя действия Ивана, а Петр отлынивал от управления телом, перечитывая главы из Толстого о том, как власть от Софьи перешла к нему. Успокоился царь только ко времени окончания следующей службы, теперь в Благовещенском соборе.

После церковных церемоний мы с Иваном и все бояре, окольничи, думные и ближние люди пошли на пир в хоромы. Большой зал Грановитой палаты был уставлен столами в форме трезубца. Причем царский стол был поднят на специально устроенном помосте. Сидели мы за ним с Иваном на новом двойном троне, а по бокам стояли стольники. Главными распорядителями на пиру были Стрешневы и Прозоровские. Матушки и Софьи, да и вообще кого-то из женщин, в палате не было. Пир показался мне весьма скучным. Вина не наливали, вилок не давали. Пустые здравницы пирующих были столь витиеваты, что мне не всегда удавалось за цитатами из библии понять их смысл. Пришедшие после третьей перемены блюд песенники оттянули такой заунывный хит, что я чуть не стал им подвывать по-волчьи. Единственным интересным моментом для меня было угощение специальной "пряной сметаной", в которой я угадал майонез. Это был уже третий отмеченный в этом времени анахронизм, кроме парты и керосиновых ламп.

В общем, к концу дня тот приятный осадок, который остался от ощущения поклонения народа мне любимому, совсем растворился в тоске и скуке. Опять стало казаться, что до самого совершеннолетия буду жить под домашним арестом нарядной куклой, изредка показываемой народу.