Государь всея Руси

Оболенские и без того были одним из знатнейших и влиятельнейших родов, а теперь, захватив главенство в думе, они усилились ещё больше, и не считаться с этим Иван, конечно, не мог. Скорее всего, он потому и не тронул поначалу Курлятева, что не решился или счёл преждевременным идти на столкновение с думой, и главным образом с Оболенскими, в руках которых тогда, да и сейчас, находились многие важнейшие государственные дела, в первую очередь — военные, где им особенно трудно было найти замену. Они считались хорошими воеводами (это было у них родовое: многие Оболенские снискали себе славу на ратном поприще), а хорошие воеводы на дороге, как говорится, не валяются, Иван это знал, знал он и цену им, и они нужны были ему, очень нужны: борьба за Ливонию становилась всё тяжелей, перерастая в войну с Литвой и Польшей, и больше всего ему требовались именно хорошие воеводы, поэтому, вероятно, он и не стал задираться с Оболенскими, не стал вздымать вражду и настраивать их против себя — здравый смысл и забота о пользе дела сдерживали его; но когда Курлятев насмелился протестовать, когда начал искать правоту над ним, оспаривая и отвергая все его обвинения, выдвинутые против Избранной рады, тут уж осмотрительность и здравый смысл отступили и верх взяла натура Ивана. Курлятева услали в Смоленск — годовать, прописав ему быть вторым воеводой, и всем стало ясно, что это — опала и ссылка и что могуществу его пришёл конец. Он и сам понимал это, поэтому решил не играть с огнём. Прибыв в Смоленск, откуда до рубежа было подать рукой, он попытался осуществить то, о чём и сговаривался с Вишневецким, тем более что сговор этот в любое время мог быть открыт Воротынским, который конечно же не просто пугал их с Бельским, когда пригрозил донести царю. Курлятев помнил, как велико было негодование воеводы, возмущённого их намерением втянуть в это изменное дело и его, поэтому не стал особенно медлить.

Угроза эта всполошила и Бельского, и тот тоже решился бежать, притом прямо из Москвы, что было неслыханной дерзостью, но скорее — величайшей опрометчивостью, которой он как раз и отличался. И конечно же ничего у него не вышло, как не вышло ничего и у Курлятева. Попались они. Оба. Бельский очутился в тюрьме, его помощники были биты кнутьём на торгу, а ему самому грозила смертная казнь. Его вотчину — город Лух с волостью — царь забрал в казну, не оставив ему даже маленького сельца, которое тот мог бы завещать какому-нибудь монастырю на помин своей души, и это было, пожалуй, самым страшным, ибо не существовало тогда для человека мысли более ужасной, чем мысль о том, что душа его останется без поминовения. Если прибавить к этому жестокость обычая, по которому казнённые лишались покаяния и погребения на кладбище, то Бельскому было худо вдвойне: его ждали ещё и загробные муки. Но судьба неожиданно оказалась милостива к нему (хотя милость судьбы — это милость ростовщика!), и дело не только не дошло до казни, но даже заключение его и то было очень недолгим: Иван оставил ему вину, взяв по нём две поручные грамоты, в которых шестеро самых знатных бояр да сто двадцать детей боярских ручались за него десятью тысячами рублей, обязуясь их уплатить, если он вновь изменит и убежит. Сам Бельский дал крестоцеловальную запись в верности, и на том все страхи его кончились. Однако это ничему не научило его, да и не могло научить, ибо давно изречено: кривое не может сделаться прямым. Вскоре он снова принялся за своё, снова стал заводить крамолу — мутить чернь, распускать слухи о приходе татар, надеясь, должно быть, опять, как в тот гиблый год великого пожара на Москве, растравить, взбунтовать городской люд, дабы нагнать на царя нового страха, — и опять ничего у него не вышло, опять очутился в застенке, теперь уж не чая себе пощады, но непостижимая воля царя вновь даровала ему свободу и жизнь. Сказано в книге мудрых как раз к такому случаю: «Как небо в высоте и земля в глубине, так сердце царей — неисследимо».

Курлятев тоже отделался легко. Привезённый в Москву, он стал оправдываться перед Иваном, уверяя его, что и не помышлял о побеге, а у рубежа очутился потому, что заплутал во время охоты, и Иван принял его оправдания или, скорее всего, лишь сделал вид, что принял, держа на уме что-то своё.

Но Курлятев не стал больше испытывать судьбу: разыграв перед Иваном великую обиду за его подозрения, он удалился в монастырь, разумно предвидя, что тому рано или поздно всё равно станет известно о его изменном сговоре с Вишневецким.

3