Государь всея Руси

   — Я, однако, никак не возьму себе в толк, отчего государь так пожаловал аглинцев?

   — Я також, как иду по Варварке, всякий раз об том думаю. И зависть берёт, и досада, будто Бог наказал — быть русским.

   — ...У нас и своих-то пожалованников пруд пруди. Токмо аглинцы — серые, а наши, присные, — чёрные. Четыре монастыря торгуют беспошлинно: лавра Сергиева, да Соловецкий, да Кириллов на Белоозере, да Новодевичий.

   — Причти ещё царскую Воробьёву слободу.

   — ...Да и как торгуют! В прошлом годе привезли с Соловков на Москву сто возов соли. Сто возов!

   — Нигде отродясь такового не водилось, ни в Римах, ни в Вавилонах, чтоб кому-то без мыта торговать. И в Писании нигде о таковом не написано... Токмо у нас, прости меня Господи, что так говорю, но токмо у нас у единых так повелось.

   — Вот уж поистине: кому Белоозеро, а кому оно смолы черней!

   — Токмо ли аглийцы да пошлины — наше лихо? А разбой, грабёж? На Волге — казаки, на Днепре — черкесы... Ещё большее лихо — запреты. Того не вези, сего не купи... Повстречался мне во Пскове купец... Сказывал: вёз он из Цареграда разом с иными товарами и нефть. В Киеве его схватили, товар весь отняли, самого три года держали в застенке. Из-за той самой нефти. Король польский запрет положил на неё. Так само и с нашей стороны. А как быть нашему брату? Мы про запрет узнаём, коли у нас уж товар куплен.

   — Либо отнят.

   — В Киеве нам теперь не бывать... Покуда с польским не замиримся. А торговля там славная. Товаров — видимо-невидимо, и не токмо из Рима, из Венеций и Греций, но и из Персиды, из Индии, из Аравии... Ничего славней Киева я не знаю! Там есть всё: каменья, узорочье[118], парча, бархат, индийская камка, кружево мишурное... А пухи киевские! Таковых не прядут нигде более! А всякого перцу, шафрану, ладану, фимиаму — Господи, Матерь Божия и пресвятые угодники! Ни один караван, что идёт из Кафы, не минует Киева!

   — Что ты нам про Киев сказываешь? Не нитками, поди, торгуем, не иголками. Я привозил оттудова на царский обиход витель золотую и серебряную, да гребни прорезные, белая кость, да каменье буторное[119]

... А вдругорядь, помню, привозил зеркала булатные да барс санной... Три барса, что по горам живёт на снегу... Да.

   — Сполна ль получил из казны?

   — Что о том спрашивать? Поди, не для выгоды вёз.

Видел прошлозимь государев выезд... Барсы, что я привёз, у него в санях, да у царицы его, да и у царевичей. Сердце моё так и зашлось от радости. Нет, нам на государя грех сетовать. Коль и дал он аглинцам льготы — беспошлинно торговать в земле нашей, так и нам в их земле таковые же выговорил. Да вот и со свейским и с дацким новым договором договорился: можно нам ездить в их землю торговать, и торговле той быть без препон.

   — С дацкими и свейскими мы от искони на обе стороны ездим и пошлины платим, как где обычай в которой земле. Так и они платят у нас... А про аглицкие льготы — которая нам корысть от них, коль мы воспользоваться ими не можем?

   — То верно. У аглинцев — корабли... Они и через Студёное море плывут к нам, а мы в наших дощаниках да стругах не ходоки к ним.

   — И они, бестии, ведали про сие... Ей-ей! Потому и уговорились на равных! А будь у нас море, будь у нас корабли... Дали б они нам те льготы? Держи карман шире!

   — Досада нам от них великая, всё так, и лиха мы ещё хлебнём... Однако же поглядел я на них, как они дело ведут, и так мне стало обидно, ей-богу! Неужто же мы глупей их? Неужто же мы не можем так вести дело?

   — Я как иду по Варварке...

   — Погоди ты со своей Варваркой! Нет у тебя пути, что ли, иного?!

   — Так я...

   — Погоди, Бога ради! Дай обсказаться... Вот ве́ди ловкость какая в их разуме: сказывали мне посольские подьячие, что-деи землю даже нашу, прах, что мы топчем ногами, и ту в коробьи набрали, чтоб пробу ей учинить и к выгоде своей употребить.

   — Оборотисты, бестии, что и говорить!

   — Глупей — не глупей... Что о том загадывать, коли руки связаны? Я б к тем аглинцам и на дощанике добрался. Да! Так ве́ди без царского дозволения, по своей воле, туда не поедешь. Сказывал мне Степан Твердиков, который с Федотом-то, с Погореловым, собирается в Аглинскую землю, так уж который год, сказывал, ждут они царского дозволения[120]. И поедут они с товаром из царской казны, а себе прибытков не привезут.

   — Ты бы, поди, и добрался... Ловок, ведаем! А я — нет. И многим иным не под силу сие... Потому государь и учинил свою волю, дабы не повелось так, что одни станут богатиться и славиться, а другие на них смотреть. Торговля не одним каким-то ловким и удачливым купцом ставится, и не двумя, и не пятью, а всем корыстовным купецтвом. Тогда и торгующим польза, и казне государской доход. Нешто не так?

   — Так-то оно так...

   — А коли так, то и на государя, скажу вдругорядь, нам сетовать грех. Старается он нам на пользу. Море добудет — все пути отворятся для нас. Да что я говорю: добудет... Он уже добыл его. Аглинцы уже не плывут через Студёное море, они идут прямиком в Нарву. Грядёт и наше плаванье!

3