Государство и политика

– Тогда, – отвечал я, – когда, густыми массами заседая либо в народных сходках, либо в судилищах, либо в театрах, либо в лагерях, либо в каком ином многочисленном собрании, они с великим шумом одни из речей или дел бранят, а другие хвалят, и как то, так и это сопровождают слишком сильными иногда криками, иногда рукоплесканиями. К тому же и стены, и место, где они сходятся, усугубляют шум как порицаний их, так и похвал. В таком сборище юноша, просто сказать, какое, думаешь, получит расположение? Или какое частное его воспитание будет столь твердо, что, заливаемое таким порицанием или похвалою, не увлечется потоком их туда, куда они направляют его? Не станет ли питомец называть похвальным и постыдным то же, что они, заниматься тем же, чем они, и не сделается ли сам таким же?

– По всей необходимости, Сократ, – сказал он.

– Однако ж мы еще не упомянули о самой великой необходимости, – заметил я.

– О какой? – спросил он.

– О той, которую эти воспитатели и софисты, не употребляя убеждения, прилагают к слову самым делом. Разве ты не знаешь, что не убеждающегося они наказывают бесчестием, деньгами и смертью?

– И очень знаю, – сказал он.

– Итак, какой другой софист или какие частные речи, противореча им, будут, думаешь, иметь силу?

– Думаю, никакой, – отвечал он.

– Конечно, никакой, – примолвил я. – Да безумно было бы и решаться на это; ибо нет, не было и вовсе не будет[330] иного человеческого образа мыслей, относительно добродетели, кроме того, который внушается их воспитанием, друг мой; божественного же, по пословице, мы не коснемся[331]; ибо надобно твердо знать, что кто в таком состоянии от общественных форм спасся и остался каким должно, того – говоря так, ты не худо скажешь – того спасло Божие заступление[332].

– И мне не иначе кажется, – примолвил он.

– Итак, кроме этого, пусть кажется тебе еще вот что, – продолжал я.

– Что такое?

– Каждое из частных наемных лиц, которых сами же они называют софистами и почитают своими соревнователями, преподает не иное что, как учение толпы, произносимое в ее собраниях, и называет ее мудростью. Это так, как если бы кто изучал наклонности и пожелания огромного и сильного, откормленного зверя, каким образом подходить к нему и касаться его, когда делается он раздражительным или кротким, и от чего, какие, при каждом случае, обыкновенно издает он звуки, и от каких, произносимых другими звуков, укрощается и свирепеет; изучив же все это чрез обхождение с ним и чрез долговременный опыт, назвал бы свое знание мудростью и, составив его в виде искусства, обратился бы к школьному преподаванию его; на самом деле он вовсе не знал бы, что в этих учениях и пожеланиях похвально или постыдно, хорошо или худо, справедливо или несправедливо, но все сие определял бы мнениями огромного животного, называя добром, что ему приятно, а злом – на что оно досадует, другого же понятия не имел бы об этом и необходимое почитал бы справедливым и похвальным, а как много на самом деле различия между природою необходимого и природою доброго, того и сам не видел бы, и другому бы показать не мог. Ради Зевса! Будучи таким-то, не показался ли бы он тебе страшным учителем?

– Показался бы, – сказал он.

– Отличается ли от него, по твоему мнению, тот, кто мудрость поставляет в наблюдении над наклонностью и удовольствиями многих и разнохарактерных людей в собрании – относительно ли то живописи, или музыки, или самых речей политических? Ибо кто вступает с ними в сношение, показывая им или поэму, или иное произведение, либо оказывая услугу обществу, и отдается на суд этой толпы, того нудит крайняя, или так называемая диомидовская[333] необходимость – делать именно то, что они похвалили бы. А что это поистине и хорошее, и похвальное дело, – ты когда-нибудь слышал уже от кого-либо причину на то несмешную?

– Нет, я думаю, что и не услышу, – сказал он.

– Так поняв все это, вспомни о следующем. Само ли прекрасное, а не многие прекрасные вещи, или, само ли отдельное, а не многие отдельные вещи, толпа допустит и признает бытием?

– Всего менее, – сказал он.

– Следовательно, толпе невозможно быть философскою? – сказал я.

– Невозможно.

– И людей философствующих, стало быть, она необходимо порицает?

– Необходимо.

– Равно как порицают их и те частные лица, которые, обращаясь с народом, желают ему нравиться?

– Явно.

– В таких обстоятельствах какое видишь ты спасение философской природе, чтобы, оставаясь при своих занятиях, дойти ей до конца? Понимай это из прежнего. Ведь мы уже согласились, что этой природе свойственны любознательность, память, мужество, великолепие.

– Да.

– Так не будет ли такой вдруг первым из всех между детьми[334]: особенно если тело его устроится соответственно душе?

– Как не будет? – сказал он.

– И когда, я думаю, состареется он, тогда захотят воспользоваться им в своих делах и ближние, и граждане.

– Как не воспользоваться?

– Стало быть, будут униженно и с почтением просить его, предваряя и заискивая будущую его силу.

– Так обыкновенно бывает, – сказал он.