Государство и политика

– Слишком же мало, Адимант, остается тех, – продолжал я, – которые достойно занимаются философией. Это – или благородное, хорошо воспитанное сердце, но попавшееся в ссылку, и вдали от отравляющих его людей, по своей природе, остающееся верным философии; или великая душа, родившаяся в малом городе и с презрением взирающая на дела городские; или, может быть, еще небольшое число тех, которые, при хороших дарованиях, справедливо пренебрегши другое искусство, обратились к философии. Может также удерживать при ней и узда нашего друга Феага[339]; ибо в Феаге все настроено так, чтобы удалиться от философии, и только болезненность тела удерживает его и отталкивает от дел политических. О нашем же божественном знамении не стоит говорить; ибо этого, вероятно, ни с кем из прежних людей не бывало[340]. И из тех немногих, кто ощущал и ощущает, как приятно и блаженно это занятие, и достаточно усматривает безумие толпы, среди которой, можно сказать, ничего не совершишь для дел городских здравого, среди которой нельзя даже быть и в союзе с человеком, чтобы сохраниться, идя вместе с ним на помощь людям справедливым, среди которой, напротив, человек, будто попав в общество зверей, и не хочет обижать других вместе с ними, и не может один противостоять неистовству всех их, и прежде чем успеет оказать пользу городу или друзьям, оказывается бесполезным для себя и для других; тот, обсуживая все это, сохраняет спокойствие и делает свое дело, подобно человеку, который от града и вздымаемого ветром бурного вихря спрятался под стеною; тот, смотря, как исполняются беззакония другие, рад, если сам остается чистым от неправды и дел беззаконных, и проводя таким образом здешнюю жизнь, с прекрасною надеждою, весело и кротко ожидает своего исхода.

– Да, конечно, он может дождаться исхода, не совершив и самомалейшего дела, – сказал он.

– Не совершив и величайшего, – примолвил я, – если попал не в пригодное себе правление; ибо только в пригодном особенно возвеличится он и, вместе с делами частными, спасет общественные.

Итак, о философии, отчего подвергается она порицанию и что порицают ее несправедливо, сказали мы, кажется, довольно, если ты не скажешь еще чего-нибудь.

– Я-то ничего более не скажу об этом, – примолвил он, – но которое из существующих ныне правлений называешь ты для философии пригоднейшим?

– Никоторого, – отвечал я, – и докажу, что ни одно из нынешних учреждений городской власти не достойно природы философской – оттого-то они и извращаются, и меняются. Как чужеземное семя, посеянное на другой почве, будучи условливаемо ею, обыкновенно перерождается в туземное, так и этот род не удерживает теперь своей силы, но переходит в чуждый вид. Когда же получит он правительство наилучшее, так как и сам есть предмет наилучший, тогда откроется, что он был чем-то поистине божественным, а прочие природы и упражнения – человеческими. Явно, что после сего ты спросишь: что это за правление?

– Не узнал, – сказал он, – я хотел спросить не о том, а вот о чем: то ли это правление, которое раскрывали мы, устрояя город, или иное?

– Что касается до иных, – то, – отвечал я. – Это самое сказано было и тогда, – что в городе всегда должен сохраняться тот же характер правления, который имел в виду ты, законодатель, когда излагал законы.

– Да, было сказано, – примолвил он.

– Но в то время это не было достаточно раскрыто, – сказал я, – так как вы, предзанятые опасением, объявили, что исследование такого предмета будет продолжительно и трудно; а между тем рассмотреть и прочее тоже нелегко.

– Что прочее?

– Каким образом сделать, чтобы город, принимаясь за философию, не погиб; ибо все великое опасно, и прекрасное, по пословице, действительно трудно.

– Однако ж, если объяснишь это, то закончишь исследование, – сказал он.

– В нехотении препятствия не будет, – примолвил я, – а разве в бессилии. В настоящем случае ты, по крайней мере, испытаешь мое рвение. Смотри даже теперь, как ревностно и безбоязненно я скажу, что противным, а не нынешним способом город должен взяться за это дело.

– Каким?

– Ныне, – сказал я, – и мальчики, принимающиеся за него с самого детства, занимаются им между делами экономии и торговли; приблизившись же к труднейшей его части, они оставляют свое занятие, как бы сделались уже великими философами (говорю о труднейшей части в отношении к слову). А впоследствии, если, по приглашению других, занимающихся тем делом, они и соглашаются быть слушателями, то за великое почитают, когда думают, что надобно упражняться в этом между делом; к старости же, исключая немногих, угасают гораздо скорее Гераклитова солнца, и уже снова не воспламеняются.

– Но как же должно? – спросил он.