Государство и политика

– Так философ, обращаясь с божественным и добропорядочным, делается, сколько это возможно человеку, добропорядочным и божественным, хотя между всеми такими людьми велико различие.

– Без сомнения.

– Поэтому, если бы философу настояла какая-нибудь необходимость, – сказал я, – то, что он там видит, постараться частно и публично внести в нравы людей, а не себя одного образовать, – худым ли, думаешь, был бы он художником рассудительности, справедливости и всякой гражданской добродетели?

– Всего менее, – отвечал он.

– Но если толпа услышит, что мы говорим о ней правду, то рассердится ли на философов и поверит ли, когда мы скажем, что город не иначе может благоденствовать, как если нарисуют его живописцы, пользуясь божественным оригиналом?

– Не рассердится, – сказал он, – если услышит. Но о каком способе рисованья говоришь ты?

– Взяв, как бы доску, город и нравы людей, – отвечал я, – они сперва пожелают сделать ее чистою; а это не очень легко, и тут, знаешь, они будут отличаться от других тем, что не тронут ни частного лица, ни города, и не будут писать законов, прежде чем или получат[345], или сами сделают ту доску чистою.

– Да и справедливо, – сказал он.

– После этого не будут ли, думаешь, писать образ правительства?

– Почему не писать?

– Затем, приступая к работе, они, думаю, будут то и дело поглядывать туда и сюда, с одной стороны – на сущность правды, красоты, рассудительности и на все такое, с другой – на это самое в людях, и из смеси, из сочетания их занятий сделают подобие человека, применяясь к тому, что и Омир нашел у людей врожденное и назвал боговидным и богоподобным[346].

– Справедливо, – сказал он.

– И одно, думаю, станут они смывать, а другое снова наводить, пока человеческих нравов не сделают, сколько могут, особенно боголюбезными.

– Это была бы прекраснейшая живопись, – сказал он.

– Так убедим ли мы сколько-нибудь тех, – спросил я, – которые, как ты говорил, готовы устремиться на нас за то, что таков хваленый нами тогда живописец правительств, негодуя из-за него, что мы вверяли ему города? Слыша теперешние наши слова, сделаются ли они более кроткими?

– Конечно, – сказал он, – если рассудительны.

– Да и что возразят они? Неужели то, что философы – не любители сущего и истины?

– Это было бы совершенно нелепо, – сказал он.

– Или то, что собственная их природа, которую мы рассмотрели, не наилучшая?

– И этого не возразят.

– Что же? Такая природа, упражняемая надлежащим делом, не будет ли совершенно доброю и философскою больше, чем другая? Или такими назовут скорее тех, которых мы отде– лили?

– Невероятно.

– Будут ли они еще злиться на нас за те слова, что пока город не станет под власть рода философского – не отдохнуть от зол ни городу, ни гражданам, и что правительство, которое мы изображаем словом, не закончится делом?

– Может быть, немного, – сказал он.

– А хочешь ли, – спросил я, – мы скажем, что они не немного будут злы, но совершенно усмирятся и убедятся, так что, если ни от чего другого, то согласятся от стыда?

– И очень, – сказал он.

– Пусть же будут они убеждены в этом, – продолжал я. – Но кто усомнится в том, что у царей и властителей могут рождаться дети с природою философскою?

– Никто, – сказал он.

– А скажет ли кто-нибудь, что родившись, они по крайней необходимости испортятся? Что трудно им сохраниться – в том согласны и мы; но что во все времена из всех их никогда не сохранился ни один, – найдется ли кто, сомневающийся в этом?

– Как найтись?

– А один достаточен, – продолжал я, – если город будет послушен ему, чтобы совершить все, ныне невероятное.

– Достаточен, – сказал он.

– Ведь когда правитель, – примолвил я, – дает законы и должности, которые рассмотрены нами, – гражданам нельзя не хотеть исполнять их.

– Никаким образом.

– Но удивительно ли и не возможно ли, чтобы кажущееся нам показалось и другим?

– Я-то не думаю, – сказал он.

– А мы прежде, думаю, достаточно рассмотрели, что самое-то лучшее есть возможное.

– Достаточно.

– Итак, теперь, как видно, приходится нам сказать о законодательстве, что то прекрасно, что мы говорим, если бы это сделалось; но сделаться этому трудно, хотя и не невозможно.

– Да, приходится, – сказал он.

– Так как это не без труда доведено до конца, то надобно высказать остающееся за тем, – каким образом и из среды каких наук или занятий произойдут хранители государства и в каком возрасте должен браться за каждое дело каждый из них.

– Конечно, надобно высказать, – примолвил он.