Государство и политика

– Чрезвычайно удивительного разумеешь ты софиста, – сказал он.

– Не веришь? – примолвил я. – Но скажи мне: вовсе ли не таким кажется тебе художник, или в некотором смысле он творец всего этого, а в некотором – нет? Разве не сознаешь, что и сам ты некоторым-то способом можешь сотворить все это?

– Да какой же тут способ? – спросил он.

– Нетрудный, но многократно и скоро выполняемый, – отвечал я. – Не угодно ли взять поскорее зеркало и идти с ним всюду: тотчас сотворишь и солнце, и то, что на небе, тотчас и землю, – себя и прочих животных, и утварь, и растения, и все, о чем мы теперь только говорили.

– Да, – сказал он, – это-то будут явления, а не действительно существующие вещи.

– Прекрасно, – примолвил я, – ты приступаешь к рассуждению по надлежащему. К числу таких художников относится, полагаю, и живописец. Не так ли?

– Как же не так?

– И ты скажешь, думаю, что он не действительное делает, что делает, хотя, например, скамью в некотором-то смысле делает и живописец. Или нет?

– Да, – сказал он, – но только как явление.

– Что же скамейный мастер? Не говорил ли ты сейчас, что он делает не род, который мы назвали сущностью скамьи, а какую-нибудь скамью?

– Конечно, говорил.

– Но если делает он не сущность, то делает не сущее, а нечто такое, что только кажется сущим, в самом же деле не существует? Поэтому, кто дело скамейного мастера, или какого другого ремесленника, назвал бы делом вполне сущим, тот говорил бы, должно быть, неправду?

– Неправду, – сказал он, – по крайней мере так показалось бы тем, которые занимаются подобными рассуждениями.

– Стало быть, мы нисколько не удивимся, если и это, в сравнении с истиною, будет нечто сомнительное.

– Не удивимся.

– Так хочешь ли, – спросил я, – и в подобных делах поищем подражателя, кто таков он?

– Если угодно, – сказал он.

– Не троякая ли какая-то бывает скамья: одна – существующая в насажденном[527] – в природе, которую, можно сказать, думаю, сотворил Бог. Или он сотворил иную какую?

– Думаю, не иную.

– Одна опять, которую построил плотник.

– Да, – сказал он.

– И наконец одна, которую нарисовал живописец? Не так ли?

– Пусть так.

– Стало быть, живописец, скамейный мастер, Бог – три предстоятеля над тремя видами скамей.

– Да, три.

– Бог-то, либо потому, что не хотел, либо по какой необходимости, чтобы в природе сотворена была не больше, как одна скамья, так и сотворил – одну и единственную[528] скамью; а две, или более таких, насаждены Богом не были и не будут.

– Как быть? – сказал он.

– И это потому, – продолжал я, – что если бы он сотворил их две по одной, то опять явилась бы одна, которой вид имели бы обе они, и сущая скамья была бы та одна, а не эти две.

– Правильно, – сказал он.

– С этою-то мыслью, думаю, Бог, желая поистине быть творцом действительно сущей, а не какой-нибудь скамьи, и не каким-нибудь скамейным мастером, родил ее в природе одну.

– Вероятно.

– Так хочешь ли, мы назовем его насадителем этого или подобным тому именем?

– Да и справедливо, – сказал он, – ибо чрез насаждение-то сотворено им и это, и все другое.

– Что же? А плотника, стало быть, не назовем художником скамьи?

– Да.

– Неужели и живописцу не дадим имени ее художника и творца?

– Никак.

– Кем же назовешь ты его в отношении к скамье?

– Мне кажется, самое приличное ему название будет – подражатель тому, что те производят, – отвечал он.

– Пускай, – примолвил я, – стало быть, ты называешь его подражателем третьего рождения после природы?

– Конечно, – сказал он.

– Следовательно, то же самое будет и творец трагедии: это – подражатель, занимающий третью степень после царя истины[529]

, как и все другие подражатели.

– Должно быть.

– Итак, в рассуждении подражателя мы согласились. Скажи же мне о живописце следующее: кажется ли тебе, что для подражания берет он отдельные предметы в самой природе или тела художников?

– Тела художников, – сказал он.

– Тела, какие существуют или какие являются? Определи-ка и это.

– Что ты разумеешь? – спросил он.

– Следующее: скамья, – смотришь ли на нее сбоку, или прямо, или как иначе, – различается ли чем-нибудь сама от себя или ничем не различается, а только является иною, равно как и все другое?

– Так, – сказал он, – является; а различия нет.

– Смотри же это самое: к чему направляется живопись, изображая отдельную вещь? К тому ли, чтобы подражать сущему, как вещь есть, или к являющемуся, как она является? Представлению или истине подражает живопись?

– Представлению, – сказал он.

– Стало быть, искусство подражания далеко от истины; и оно, как видно, все делает для того, чтобы в отдельном предмете схватить что-нибудь малое и этот образ. Например, живописец, говорим, изображает нам сапожника, плотника и других художников, не будучи нисколько знаком с этими мастерствами; однако ж, если живопись его хороша, нарисовав плотника и показывая его издали детям и глупым людям, он обманывает их кажимостью, будто это в самом деле плотник.

– Чего не бывает?