Готы

Некая благочестивая римлянка, одинокая и беззащитная, тем не менее бесстрашно охраняла порученные ее надзору священные сосуды. Ворвавшийся в ее дом гот был уже готов броситься на эту добычу, но почувствовал страх, услышав слова благочестивой девы: «Ты можешь делать с сокровищем все, что хочешь, но оно принадлежит апостолу Петру, и святой сумеет наказать ограбившего его храм». Гот (вероятно, знавший латынь – не исключено, что он, успел послужить под началом Алариха в римских «доблестных рядах») так испугался, что отказался от мысли завладеть сокровищами (а возможно – и их хранительницей). Он доложил об этом происшествии Алариху и получил от готского царя приказ отнести под надежной охраной в базилику Святого Петра приношения, посвященные апостолу, и проводить туда же благочестивую защитницу сокровищ православной (!) Церкви. Когда туда по Риму двинулась толпа «благоразумных разбойников», которые бережно несли потиры[461]

, дискосы, лампады и кресты, сверкавшие драгоценными каменьями, она быстро превратилась в целую процессию – своеобразный крестный ход. Спасавшиеся бегством христиане, женщины с искаженными страхом лицами и с детьми на руках, беззащитные старцы, трепещущие мужчины (где ты, былая «квиритская» доблесть?), объятые паническим ужасом язычники (готский Фрауйя

одолел-таки их «родноверческих» идолов!), варвары с оружием и платьем, пропитанным кровью (своей и чужой), и с мрачными лицами, на которых животные страсти смешались с неожиданно одолевшим их благоговением… – все это перемешалось вместе. И по мере того как толпа подвигалась к храму святого Петра, торжественные гимны прерывали дикие крики грабежа. Эту полную контрастов картину отцы Церкви не без основания прославляли как триумфальное шествие христианской религии.

Бесправным и беззащитным римлянам эти три дня (если придерживаться наиболее распространенной версии), конечно, показались бесконечно долгими. Хуже всего им, вероятно, пришлось в последний, третий день, в который готы, не успевшие еще как следует пограбить, пытались всеми средствами выжать из презренных и бессильных римлян все, что можно. Ведь Аларих повелел им щадить только жизни римлян (а не их здоровье). А между жизнью и смертью вмещается много всего, что одним – радость, развлеченье, другим – страдание, мученье…

Хотелось бы знать, почему Аларих не вывез из Рима на Тибре в качестве добычи священную утварь Иерусалимского храма иудеев, привезенную туда победоносным Титом Флавием Веспасианом после разорения римлянами Иерусалима в 70 г. по Р. Х. Возможно, он, как добрый христианин, хотя и арианин, посчитал ее равной по святости священной утвари христиан и потому велел не трогать? Хотя другой арианин – царь вандалов Гейзерих, разграбивший Рим в 455 г., поступил иначе. Он преспокойно вывез иудейские храмовые святыни (включая знаменитый семисвечник-менору, чье изображение украшает герб современного государства Израиль), в столицу своего вандальско-аланского царства Карфаген. Где она и находилась до 533 г… пока не стала добычей православного восточноримского стратега Флавия Велизария, присоединившего африканское царство потомков Гейзериха к державе благоверного василевса Юстиниана I Великого и перевезшего храмовую утварь иудеев в Новый Рим на Босфоре. Впрочем, есть сведения, что арабы-мусульмане, захватившие после разгрома испанского царства вестготов в 711–712 гг. сокровищницу вестготских царей, якобы нашли в ней какую-то часть сокровищ из иудейского Храма, в том числе отлитый из чистого золота «стол царя Соломона».

Тому, что по прошествии трех дней, проведенных «с пользой» в Ветхом Риме, готское войско в самом деле ушло из «царственного города» на Тибре, есть разные причины. Первой из них было, несомненно, христианство Алариха. Второй – его гордость и стремление подражать Стилихону (при жизни которого он так и не смог войти в Рим), желание показать, что он, Аларих, хоть и гот, но не чета «непроцарапанному» Радагайсу, вселявшему страх и трепет во всех и вся своей варварской жестокостью. Кроме того, дальнейшее пребывание готского войска в разоренном мегаполисе, скоплении множества людей, в постоянном контакте со смертью, ранами и язвами, гниющей падалью и разлагающимися трупами, представляло для него ничем не оправданную угрозу. Тем более, что перед воинами готского царя и римского военного магистра лежала совершенно беззащитная Южная Италия, где они могли, питаясь и снабжаясь за счет «благодарного населения», без помех и риска для здоровья продолжать делать все то, что им пришлось прекратить в Ветхом Риме, поскольку к «Вечному Городу» (и к поведению готов в этом «Вечном Городе») были прикованы взоры всего «цивилизованного» мира («добрая слава лежит, а дурная – бежит») и где готам вдобавок грозила «моровая язва» (чума, холера или еще что – неважно).