Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

В Алене Волковой пробудилось материнское чувство к постояльцу. Выбежав на крылечко, она издали увидела Аребина и бросилась собирать на стол.

— Ох, и проголодался, чай! — Костлявые коричневые пальцы старухи проворно расстегивали его пальто. — Иди, я полью тебе, умойся. Они, заседания-то, речи-то, изнуряют пуще всякой работы. Небось напланировали, в мыслях-то хрустальные дворцы возвели… Садись, сейчас обрадую. — Рука ее нырнула под фартук, извлекла из складок сарафана скомканный конверт. — От Ольги, должно. Пахнет больно сладко.

Аребин схватил письмо, разорвал конверт.

Ольга скупо извещала: до Москвы добрались благополучно; на работе, к счастью, еще не успели подобрать на ее место нового человека — сотрудники были уверены, что она вернется; сын здоров; она извиняется перед ним, Володей: оставила одного в трудный час жизни…

От письма веяло скрытой обидой, холодком. Жена виделась Аребину бесконечно одинокой, грустной и несчастной. Он тосковал без сына, без его упорных вопросов «почему», без его неизменной «мужской» дружбы… Но тоску и сожаления прочь! Они незаметно могут подточить дух, характер, который уже лег в горн, — в трудностях, в буднях началась его закалка…

Выпадают на долю человека испытания, которые разрывают судьбу, казалось, навек скрепленную любовью: забота о счастье людей как бы зачеркивает заботу о счастье личном… В борьбе выстаивает не бесстрашный — людей без чувства страха нет, — но сильный духом, побеждающий в себе страх. Аребин не раз видел на войне: человек от страха белый как полотно, даже онемели губы, но стоит, все подчинив одному — воле к победе. Ему, Аребину, и сейчас, как и в ту мокрую ночь, страшновато от предстоящего, но с каждым днем он ощущает в себе все больше сил и воли выстоять. Ольга слабая, духом слабая, ее можно только пожалеть! А жалость убивает гордость за нее, спутницу жизни!..

Алена усадила Аребина к столу, сама села напротив, подперла кулачками подбородок.

— Что пишет-то? Про любовь, наверное, раз духов не пожалела. — И покивала ему с сочувствием. — Сказать про любовь легко, писать еще легче. Любить трудно — вот беда… Ешь больше! Ешь!

К окошкам на большой скорости подошла грузовая машина. Взвизгнули тормоза. Мотя Тужеркин шумно ввалился в избу. Дряхлые половицы запрыгали под его шагами, скрипнув тонко и жалобно.

— Старт дан, Владимир Николаевич!

Алена рассердилась.

— Человеку поесть надо!..

— Я тоже ничего не ел — терплю. — Мотя был воодушевленно бодр и напорист.

— Эко сравнил! Ты вроде верблюда: неделю проживешь не емши.

По-птичьи вскинув голову, она с любопытством заглянула в лицо Тужеркину, острой щепотью засверлила его плечо.

— Правда ли, Матвей, что тебя начальником сделали? — И мелко, по-старушечьи скрипуче засмеялась.

— Что это тебе так весело? Не похож я на начальника?

Алена сокрушенно качнула головой:

— Вот счастье-то привалило дурачку! Ты теперь, Матвей, озорство выкинь из головы, старайся!

— Мое старанье вот где! — Мотя поднес к сухонькому ее личику огромный кулак. — Если что не по-моему сделают, дам разик — и каюк!

— Ты на кулак не надейся! — Алена сердито отвела от себя Мотин кулачище. — Ты на голову надейся: без нее и кулак — дурак: махнет на кого и не надо. — Она опять ткнула его щепотью в плечо. — Машину-то дашь, чай, если что?

Мотя, важничая, задрал свой утиный нос.

— Подавай рапорт в письменной форме, наложу резолюцию.

— Экий ты бюрократ!.. — проворчала Алена беззлобно. — Я же неграмотная!

Мотя с сожалением развел руками.

— Ничем не могу помочь, гражданка. Увы! — И заржал.

— Ты, гляди, потише езжай, не завязни, лужи-то обкругляй! — наказала Алена.

Аребин, одеваясь, озабоченно взглянул на Мотю:

— Не застрянем, Матвей?

Тужеркин четко, по-солдатски крутанулся на каблуках.

— На скаты цепи надеты. Проберемся.

Алена с грустью постояла возле избы, глядя вслед машине, пока та не скрылась за поворотом.

Дорога уже подсыхала. Но машина ползла на третьей скорости, натужно гудела, а в лужицах жидкой грязи взвизгивала: колеса пробуксовывали.

В полях стояла томительная, как бы предгрозовая тишина, зелено пламенели озимые, над ними уже повисли жаворонки и несмело, словно осваиваясь, зазвенели, сплетая узоры песен. Скоро потонут эти песни в могучем реве моторов: двинется на поля сеятель, запахнет машинным чадом…

На Суре, в Кочках, в пункте Заготзерна Аребин получил первый удар — особенно тяжкий, потому что первый, неожиданный: пока тянули со снятием старого председателя и избранием нового, весь семенной фонд был роздан другим колхозам. Посылали за семенами на элеватор — за тридцать километров от села, на станцию. На пути лежало много непроезжих, трясинистых оврагов, машину засасывало — трактором не вытащишь.

Аребин растерялся. Сроки сева явно срывались. Прохоров мимо этого факта не пройдет: «Вас прислали затем, чтобы вы срывали нам график работ?»