Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

При появлении председателя парни и девушки, находившиеся в читальне, притихли. Шура Осокина встала навстречу вошедшим, пламенея от стыда за свой «культурный очаг», такой жалкий, неуютный: стены в тех местах, где обвалилась штукатурка, залеплены плакатами и репродукциями картин. От смущения Шура раздраженно приглаживала вьющуюся прядку на виске.

Кто-то пододвинул председателю табуретку, Аребин сел и огляделся.

От тусклой лампы и закопченного круга на потолке, от небеленых стен, от шкафов с неприкрывающимися дверцами, от запыленных стопок брошюр, от картины «Над вечным покоем» Левитана, столь неуместной, лишней здесь, повеяло на него неистребимой сиротской бедностью и тоской. «Радости здесь не почерпнешь, последнюю растеряешь, — мелькнула у Аребина мысль. — На первый случай надо отремонтировать эту комнату и выделить денег на книги. Тысячи три. Нет, полторы…» — Он ободряюще улыбнулся Шуре, усадил рядом с собой.

— Что приумолкли, ребята?

— Иной раз без начальства они, Владимир Николаевич, так распетушатся — спасу нет. — В голосе Моти Тужеркина прорывались покровительственные ноты старшего. — Кино, говорят, нет, спектаклей нет, книжных новинок нет… Какой, говорят, интерес для юношества жить здесь!.. Книжных новинок, видите ли, захотели!.. А брошюрки, как сажать картофель, как приучить курицу нести два яйца в день, как ухаживать за кожей лица, не желаете? Вот они, полный шкаф. Говорят, до войны валялись тут, и сейчас пылятся. Даже на курево не годятся, горьки.

Мотя засмеялся. Оживились и парни с девушками.

— Говорить нечего, и так все ясно. — Парень с ломающимся баском, Пандик Лизаров, тряхнул белыми, словно наклеенными кудрями. — Начальство на нас смотрит так: зачем вам клуб, все равно скоро в армию уйдете, а после армии в городе осядете. Если и возвернетесь, так женитесь — не до клуба. Вот и весь сказ… Начальству не до нас, молодежи.

— Лизаров! — одернула его Шура.

Парень осмелел.

— Видите, товарищ Аребин: чуть что не так выразился, секретарь наш, дерг тебя за полу — помалкивай. — Лизаров сердито повернулся к Шуре. — Если тебе любо сидеть в этой дыре, в читальне, ты и помалкивай!

Шура приподнялась — строгая наставница.

— Говори сколько хочешь! Только глупость свою не выставляй напоказ.

— И скажу. Вот уедем все в город, и рассыплется твоя комсомольская организация.

— Не беспокойся, — сдержанно сказала Шура. — Без таких бойких, как ты, комсомольская организация только крепче станет.

Аребин кивнул кудрявому парню.

— Погоди уезжать, дело для тебя есть…

Лизаров поспешно, словно школьник, встал.

На улице хлестко, отрывисто запели под гармошку мужские голоса. Песню обрубили у самых окон избы-читальни; гармошка, всхлипнув, смолкла. В сенях глухо затопали, зашумели и засмеялись. Скоба лязгнула от короткого и тяжкого удара.

Шура бросилась к двери и распахнула ее. Нюра Блинова, сидевшая ближе к порогу, прошептала с опаской и в то же время как будто с радостью:

— Ленька Кондаков… — Она пересела поближе к столу, замерла от страха и восторга, что видит его.

— Ты очумел? — крикнула Шура Кондакову.

Парни ввалились в читальню и оторопели: никак не ожидали встретить здесь Аребина.

Ленька быстро сунул что-то за спину.

— Что там прячешь, Кондаков? — спросил Аребин.

— Так… игрушка…

— Покажи.

Ленька, шагнув вперед, нерешительно застыл, выставив тугой, упрямый чуб; под бровями — крупные белки глаз.

— Не стоит.

— Покажи свое комсомольское лицо, Кондаков, — с издевкой сказала Шура Осокина. — Товарищу Аребину интересно посмотреть, какой ты есть человек, бригадир-механизатор…

— Мое лицо на виду, смотри. А как бригадира меня надо смотреть в поле.

Мотя Тужеркин сгреб Леньку за плечо.

— Клади на стол. — Железная хватка побагровевшего от гнева Матвея принудила Леньку покориться. Затевать скандал на глазах председателя он не осмелился.

— Могу и положить. Пожалуйста. — Ленька подступил к столу и положил перед Аребиным кистень: старинная двухфунтовая гиря на пружине, с деревянной, искусно выточенной рукояткой.

Аребин изумился. Ударом такой штуки можно свалить быка. Владимир Николаевич поднял на Леньку глаза: лицо парня, уши, шея потемнели от прихлынувшей крови, тяжкий стыд ссутулил его плечи, большие руки неловко повисли.

— Ты собрался кого-то убить? — Аребин с осторожностью повертывал в руках страшное оружие. Бледные Ленькины губы шевельнулись в невеселой и виноватой усмешке:

— Я курицу не могу зарезать — мать прошу…

— Зачем же тебе кистень?

Ленька промолчал.

— Он и финку носит, — сказала Шура.

— Друг перед другом глупостью своей выхваляются, кто чего пострашнее выдумает, тот и храбрее. — Мотя Тужеркин ухмыльнулся с презрением. — Кистенем этим фонарь у магазина разбил — вот и вся его храбрость…

— Не могу понять, ребята. Кончаете вы десятилетки, знакомитесь с величайшими научными достижениями, читаете Пушкина, Шекспира, великолепные работники, а, отправляясь гулять, берете с собой вот это оружие средневековья…

Мраморная бледность медленно расплылась по всему лицу Леньки: верхняя губа плотно придавила нижнюю.